Осень в карманах - Андрей Аствацатуров

Громкий звонок заставляет меня вздрогнуть. Надо будет поменять сигнал или сделать потише. Достаю мобильник. На дисплее высвечивается слово APENKO.

– Да, Елена Михайловна, – говорю я в трубку.

– Андрей? Здрасссьте…

В растянутых согласных звуках я улавливаю сдержанное бешенство.

– Вы что, уже ушли с факультета?

– Э-э, нет, но…

– Тогда соизвольте, пожалуйста, спуститься с высот ваших мыслей на грешную землю, да… и… заглянуть на кафедру…

Я отвечаю, что да, сейчас подойду.

– Уж будьте так любезны!

В трубке – короткие гудки.

Я поворачиваюсь, прячу в карман мобильник и иду по чавкающему газону мимо стаи сонных голубей к проезжей части. Апенко меня вызывает… Стало быть, в самом деле надо спуститься на землю и взять себя в руки. Пропускаю несколько машин, мчащихся к мосту. Елена Михайловна Апенко заведует кафедрой, где я работаю. Перебегаю дорогу и подхожу к дверям серого здания.

Это филологический факультет, мир аудиторий, больших и малых, аккуратных офисов, лингафонных кабинок и широких коридоров. Здесь все так привычно, уютно и понятно, что очень хочется учиться. Или кого-нибудь учить.

Апенко меня здесь учила десять лет назад. Читала мне и философу-постмодернисту Погребняку лекции. Помню, они нам очень нравились.

– Апенко, – высказался однажды по поводу нее Саша Погребняк, – умна, и это ее не портит.

Я зачем-то иронически поинтересовался, кого и когда это портило.

– Тебя! – неожиданно разозлился Погребняк. – Ты только посмотри, как ты одет?!

Я ответил, что, по-моему, одеваюсь вполне нормально, как все, но философ-постмодернист только рукой махнул:

– Вот именно что «как все»! – И добавил с уважением в голосе: – А вот Апенко, между прочим, в отличие от тебя одевается очень даже прилично.

Я предъявляю на вахте пропуск, на всякий случай оглядываю свою куртку и поднимаюсь по широкой лестнице.

Елена Михайловна Апенко, во-первых, в самом деле умна. А во-вторых? Во-вторых – тоже умна. Никогда не пустословит, в отличие от многих представителей нашей славной педагогической профессии. Говорит коротко, энергично, всегда по существу. А уж если звонит по телефону, как вот сейчас, то в самом крайнем случае. Значит, что-то серьезное. Ты где-то нарушил какие-то университетские правила. Либо занятие по ошибке пропустил, либо, что еще кошмарнее, забыл программу занести в методотдел.

Захожу на кафедру. Здесь всё как обычно. Столы со стульями аккуратно расставлены друг за другом в оцеплении стоящих вдоль стен книжных шкафов. Надо же, думаю, а здесь тепло. Наверное, отопление включили. Апенко стоит у окна и курит в открытую форточку. Увидев меня, резким движением стряхивает за окно пепел и тушит сигарету. Я здороваюсь. Очень громко и фальшиво. Я всегда именно так и здороваюсь, когда вхожу к начальству. Это придает мне уверенности в себе.

Апенко в ответ сухо кивает:

– Садитесь.

Сажусь.

– У меня к вам неприятный разговор.

«Интересно, – думаю я, глядя в окно, – почему у меня с ней всегда получаются неприятные разговоры, а приятные никак не получаются? Вроде бы мы оба приличные, интеллигентные люди, ну она, по крайней мере. И общие интересы есть. Почему человеческие отношения складываются так бездарно?»

В окне – низкие тучи и тощая, будто обглоданная антенна, чернеющая на фоне мокрой серой крыши.

– Ко мне тут такая Таня Бровкина подходила…

Мне становится тоскливо.

– Она ваша или нет? – Апенко строго на меня смотрит.

–  Вроде моя…

–  Вроде! – ледяным тоном повторяет Апенко. – У вас всё на свете «вроде»! Никакой ответственности…

– Да что случилось? – говорю.

– Жалуется она на вас, дорогой мой. Говорит, вы ей совершенно не помогаете. И чуть ли не послали ее подальше. Это правда?

Всё ясно, думаю. Молодец Бровкина. Догадалась-таки, как меня достать.

Бровкина явилась ко мне в первых числах сентября. Помню, в тот день на факультете царила страшная суета, каковая обычно случается в самом начале семестра. Только что здесь было по-летнему сонно, тихо, и вдруг – на тебе! Шум, гам, громкие голоса, топот ног, чмокающие звуки приветственных поцелуев, хлопанье дверей, гуденье кофеварок. Я стараюсь в такие дни не показываться в коридорах и все перерывы провожу на кафедре.

В тот раз я болтал с доцентом Михеевым, Александром Анатольевичем. Он мне рассказывал, что в одном провинциальном университете культуры профессор взял и на глазах у студентов помочился прямо из окна.

– Представляете? – изумлялся Михеев, приглаживая ладонью волосы. – Солидный человек, профессор, доктор наук… Явился, понимаете ли, в аудиторию пьяный. Распахнул окно, влез на подоконник, расстегнул штаны и принялся мочиться наружу…

Михеев бессильно опустил ладонь на стол. Взгляд его узких добродушных глаз выражал искреннюю растерянность. Я поинтересовался, чем там все закончилось.

– Чем закончилось? – переспросил Михеев и вздохнул. – Чем такое может закончиться? Скандал… Девчонки визжат, парни хохочут. А ему как с гуся вода. Стоит себе на подоконнике как ни в чем не бывало и дела свои делает… Ректор, сам ректор, можете себе представить, на шум прибегает. Сейчас у них этот Гнидин, Виктор Павлович, да вы его знаете. Докторскую недавно у нас защищал по Луи Арагону, невысокий такой, рыжий. Кричит ему: «Что вы себе позволяете?! Тут люди, между прочим, лекции читают!» А тот с подоконника к нему поворачивается, штаны расстегнуты, и говорит с пьяной улыбочкой: «У всех лекция, а у меня тут – эрекция!» Вы представляете?

Тут я перебил Михеева и заметил, что либеральные реформы, по всей видимости, наконец коснулись высшего образования и внесли в него некоторое оживление.

– Не то слово, не то слово, – удрученно покачал головой Михеев. – Хотя мы ведь не знаем. Сидим тут, ахаем, охаем, смеемся, а может быть, у человека горе, может быть, ему плохо.

Как всегда в своем репертуаре. Добро, так и не научившееся осуждать и отрицать. Ему, подумал я с раздражением, лишь бы все на свете оправдать, принять, простить. Ничего– ничего, посмотрим, что он будет говорить месяца через два – семестр ведь еще только начался…

– Кстати, потом выяснилось… – вернулся к своему рассказу Михеев.

Но что «потом выяснилось», я так и не узнал. Наш разговор прервали.

На кафедру вошла девушка в желтой осенней куртке, толстенькая, маленькая, словно булочка.