Частная жизнь русской женщины XVIII века - Наталья Пушкарева

Мемуарная литература XVIII — начала XIX в. позволяет усомниться в действенности запрета близкородственных браков (а тем более внебрачных связей между двоюродными и троюродными «сродниками»!),[129] равно как и браков между людьми, связанными свойством. Так, А. Е. Лабзина в первом браке была замужем за воспитанником («благоприобретенное родство»!) своего отца — А. М. Кармышевым, который в открытую, у нее на глазах, сожительствовал со своей племянницей; А. П. Керн вспоминала, описывая свое детство в первые годы XIX в. о браке писателя Ф. П. Львова с его кузиной («Какие нонче браки бывают… Известный нам всем Ф. П. Львов женился на своей двоюродной сестре Львовой, имея 10-х детей от первой жены…»). Известно дело, рассматриваемое в 1776 г. Синодом, о просьбе не расторгать брак с двоюродной сестрой умершей жены, и это супружество было признано.[130]

В некоторых источниках встречаются упоминания о том, что наличие родства становилось тяжелейшим нравственным препятствием при возникновении сердечных привязанностей. Впрочем, в случае обращения к митрополиту за разрешением близкородственного брака прошения такого рода — особенно от «уважамых лиц» — чаше всего удовлетворялись. Так, в 1812 г. митрополит Филарет разрешил брак пожилого П. С. Протопова с его двоюродной племянницей, воспитывавшейся им в собственном доме («…избавите молодую пару от греха, а сего господина сохраните от самоубийства…»).[131] В народе же в отношении девушек, приходящихся дальними родственницами женихам, действовало правило: «Четвертое колено — из ряду вон, к венцу вези смело!».[132] Иронизируя над церковным запретом близкородственных браков, крестьяне сочинили немало поговорок, отражавших допустимость браков между людьми, связанными дальним родством.[133] Однако близкие родственники, в том числе троюродные сестры-братья и люди, связанные духовным родством, обычно не «брачились»: «Аще кто со сродники плод сотворит — то чадо не здраво же будет».[134]

Как и в допетровское время, имелись ограничения на количество замужеств, и четвертый брак считался недействительным. Формально продолжало действовать правило о двухгодичной (в случае повторного брака) и трехгодичной (в случае замужества в третий раз) епитимье, но как часто она налагалась и насколько была строгой — сказать трудно. В исключительных случаях — вроде описанного М. М. Щербатовым[135] — на третий брак требовалось специальное разрешение, например, от высшей церковной власти или от императора. Не стоит, однако, думать, что подобных примеров почти не было.

Хроника рода Мариных сохранила историю Марфы Антипьевны Мариной, родившейся в конце XVII в., прожившей 130 лет и бывшей замужем четыре раза — «с разрешения митрополита». Упоминания о столь почтенном для женщины возрасте встречались и в других мемуарах. Например, Е. П. Янькова отметила, что «княгиня Наталья Петровна (Голицына. — Н. П.)… умерла почти ста лет от роду. Родившись в царствование Елизаветы Петровны, она видела царский двор при пяти императрицах и будучи старожилкою, немудрено, что считала всех молодежью…».[136] В письмах Марты Вильмот из России рассказывается о посещении ею старухи — «матери священника, которой 120 лет». «Если не считать зрения, — удивлялась англичанка, — она вполне здорова, сохранила и память и связную речь…»[137]

В фольклоре сохранилось присловье «Да она уже третьего мужа донашивает», свидетельствующее о том, что замужества по третьему разу бывали не только в «образованном сословии», где дворянки могли испросить письменного разрешения церковных властей.[138] Чаще, впрочем, можно встретить известия не о втором, третьем и т. д. замужествах, а о женитьбе во второй или в третий раз. Например, Ф. П. Печерин, оставивший воспоминания, охватывающие более полувека, упоминает не раз о вторых и третьих браках родственников, и каждый раз о женитьбах мужчин.[139]

Ограничение количества женитьб и замужеств, рожденное православной концепцией, полагавшей каждый новый брак уступкой человеческой «слабости» (неспособности оставаться верным памяти первого мужа или жены), вступало в противоречие с естественным ходом вещей. Решившиеся на заключение повторного брака часто делали это тайно, причиняя «несносное огорчение и несогласие между семействами». Поэтому глубоко верующий и искренне любивший свою первую жену Г. Р. Державин, женившийся повторно через полгода после смерти своей «Плениры», счел должным объяснить свой поступок — по словам М. А. Дмитриева — следующим: «…не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат». Весьма часто необходимость вторичного замужества мотивировалась невозможностью прокормить детей от первого брака или конфликтами с родственниками умершего мужа.[140]