Миледи Ротман - Владимир Личутин

— Выпьем, Ваня!

Ее зеленые, внезапно набухшие глаза были как гусеницы, а волосы взялись огнем.

— Выпьем, Миледи…

Они подняли бокалы с шампанским.

Застолье очнулось, перестало гудеть и чавкать; словно бы осколки разбитого блюда сами собою потянулись друг к другу и склеились без натуги, без изъяна и трещины, и пламенные розы, до того осиротевшие, пошли по кайме в пляс Забулькала водка, зазвенели хрустали, заскрипели стулья и лавки; распахнули на улицу дверь, и вечереющий морозный воздух заклубился от порога, прижимаясь к полу. Даже само время, кажется, сдвинулось в горнице, и стрелки отдались назад, и уставшие от еды черева вдруг хватили молодых сил, словно бы гости только-только уселись за стол. Кто-то хрипло заорал: «Горько!» И тетя Маня визгловато подхватила: «Ой, горько-то как, совсем сгорчало! Протухло вино-то, молодые, совсем прокисло! А ну, подсластите!» — «Горь-ко-о!»

У Ротмана оказались шершавые твердые губы, какие-то совсем невкусные. «Теперь-то будет время, научу целоваться!» — игриво подумала Миледи, но, стыдясь гостей, торопливо оттолкнула жениха. Вот тут-то и вступил в свадьбу Братилов и поддал пару.

— Батя, Яков Лукич, ты же капитанил, лихо рулил по морям — по волнам. Так иль нет?

— Так, Братило, так, дорогой мой. Ну тебя к едрене фене, — отозвался хозяин, тяжело приподымаясь со стула, будто штаны у него приклеились и не отодрать.

— Так почто ты корабль нынче покинул в самую штормягу на произвол ветрам? А ветра-то в зиму дуют самые худые, всякую порчу насылают и людей с ума сводят, и сколько уж доброго народу сошло с панталыку. Говорят, уж в больницы психов не примают…

— А я не кинул вас, дорогой мой. Я твердо стою на капитанском мостике и командую: право руля. — Яков Лукич, по местному прозвищу Яша Колесо, встал во фрунт, приосанился, волосы «взаймы» перекинул с одного бока на другой, прикрывая добрую плешину, но они скомались на сердешном и встали дыбом. Зеленые глазки от задора стали ультрамариновыми, и щеки, как два печеных яблока, набитые зимнею стужею в лесах и рыбалках, забагровели еще пуще. — У меня вот и голос прорезался. Я, бывалоче, на одном берегу реки крикну, так на другом слыхать, баба загодя юбку подымает.

— Это какая такая баба юбку подымает? Ответь мне! — подскочила супруга, ткнула нарочито указательным пальцем в мужнюю лысину; и так ладно, так звучно получилось, что весь стол грохнул. — Это у тебя подымать нужно вагою, а не бабе.

Братилов понял, что сердечный тост у него отбирают, раз дал слабину и позволил другому голосу встрять в противоречивое течение мыслей. Но он пересилил гам и вскричал:

— Как на северах поется? Хоть сорок градусов вино, а не прокисло ли оно… И вино прокисает, то-то! — Он хмельно потерял нить, но тут же отыскал кончик и потянул шерстяную пряжу. — Сказано, рыжий да рябой — народ дорогой… Выпьем, гости, за невесту, за Миледи Ротман, как теперь она по паспорту. Выпьем, чтобы не падала она в цене, чтобы рыжие кудри не расплетались, а золотые узы не размыкались, чтобы Ротманы распложались. — И вдруг горько, со слезою в голосе вскричал: — Мил-ка-а, выскочила ты за еврея по расчету, и дай Бог, чтобы конь твой не споткнулся на первой кочке и не протянул ноги.

Братилов подцепил на вилку хлебную корку и вдруг на рысях подскочил к невесте, поднес ей эту «жопку» и, откинув двумя ладонями голову и заломив шею, впился жадно в Милкины податливые губы, стараясь выпить ковш с медом до конца. Миледи едва дух перевела, задохнулась от возмущения, налилась краскою, плеснула шампанским в лицо.

— Сволочь же ты, Братилов…

Алексей с улыбкою утерся рукавом свитера и, словно бы нарываясь на драку, протянул:

— Повезло тебе, Ротман. У твоей бабы губы — как грузди. Только потчуйся скорее, до весны не тяни, а то скиснут.

Жених растерялся, не зная подкладки случившегося, И гнев Миледи удивил его. Решил: на то и свадьба, чтобы целовать невесту. Подходят с рюмкою, кланяются и целуют по нраву иль как приведется. Милка же взглянула на мужа как на кровного врага, промокнула фатою мокрые глаза; тушь растеклась, и Миледи, сконфузясь, ушла в боковушку, чтобы прийти в чувство. Тут подскочила хозяйка, растопырилась в локтях, как клушка над выводком, обхватила широкие податливые плечи Братилова и, не имея сил совладать с мужиком, стала гулко стучать ему в спину кулачком.

— Ты обещал не галить, дьяволина!

— Ну, обещал…

— Так поди и сядь на место. И чтобы я тебя не слыхала.

Хмель забирал Братилова, и он вышел на крыльцо, чтобы освежиться и изгнать дурь. Он воистину не собирался шалить на свадьбе, на корню убивать чужое счастие, чтобы после вся Слобода шепталась по-за углами. Да, собственно, что из рук вон случилось? Чмокнул по пьяни в губы, вот и вся выходка. Еще мелькнуло в сознании: надо бы домой править лыжи, от греха подальше двигать.

Но для пьяного сердца трезвый остерег — как пепел под валенком: стер с половицы, и как слизнуло. Братилов вернулся в сени, встал на пороге избы, подпирая плечом ободверину. Дышать стало легче. Яков Лукич, пошатываясь, держал речь. В памяти его застряло что-то про евреев.

— А что евреи? — подыгрывал хозяин голосом, и густые седые бровки подпрыгивали, как два помельца. — Евреев Бог любит. Еврей у стражи пятый гвоздь украл, чтобы Христу в лоб не загнали. Есть такая присказка.

— Не еврей утащил, а цыган, папа. Вечно ты все напутаешь, — подсказала Миледи, вернувшись в застолье.

— Ну все одно, еврей, цыган. Бродили, бродили по белу свету, много всего повидали, много узнали. Народ дружный и верный, как пчелы в улье. Кого полюбят — не выдадут. Иль не так, Ваня?

— Верно, отец… Да, евреи распяли Христа. Но все великие учители христианства, апостолы и златоусты, были евреями. Проклиная евреев, мы не только проклинаем апостолов, но и самого Христа.

Ротман говорил красиво, и Миледи невольно залюбовалась им.

— А я что говорю? Все, Милка, образуется, в Израиль вызовут, и там поживешь. Не все навоз из-под коровы выгребать. Нашу Милку хоть куда, хоть на выставку в Париж. Что ниже подола, что выше — статуй, одним словом…

— Ну, папа, будет тебе молоть…

— Что папа?.. Твой папа много где побывал, капитанил тридцать лет, носил китель с лычками и фуражку с крабом. Пусть ходил больше в каботажку, но не каждый сможет. Суденко уросливое, не всякому под руку. Вот и прозвище у меня — Яша Колесо. Сорок лет у штурвала, етишкин кафтан. Чуете?

— Чуем, Яков Лукич, — вскричала застольная дружина. Гости взбодрились, потянулись чокаться.

Яков Лукич осоловел, но форс еще держал, как же, последнюю девку пропивал. Он колченого переступал за столом, как конь, пристукивал по яркому накрашенному полу левым штиблетом, будто пританцовывал. Яша в свое время был замечательный ходок по бабам, спуску им не давал и считал, что они все хорошие «дамы» и отличные «дамы» и удивлялся приятелям, когда, воротившись с моря и наскучавшись по женскому материалу, они носом крутили от береговых шлюшек, рылись в них, как в щепе. Яков Лукич и пострадал-то от любовного порыва вскоре после войны, когда матросил уже на рыбацком сейнере. Когда в Мурманске сбегал с суденка на пирс, так спешил, так спешил, бедолага, так норовил первым попасть к девахам, чтобы подцепить пошустрее, что промахнулся ботинком на шатком трапе, свалился вниз и сломал ногу. Срослась, ходуля у Якова Лукича плохонько, с того времени он ковылял, что, однако, не мешало ему твердо стоять у руля и за рюмкою вспоминать: де, и мы не лыком шиты, и мы воевали, дали немцам страху; де, мне фриц кованым прикладом по лодыжке, а я ему по сопатке, так и разошлись навсегда: он — в деревянный бушлат, а я — в санбат.