Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов - Наталья Баранникова

Сначала я летала Люфтганзой и именовалась как все – пассажир. Но как только я полетела внутренним рейсом советского Аэрофлота – я стала интуристом.

Не знаю, существует ли сейчас в России такое понятие по отношению к пассажирам. Нужно осознать, что в слове «иностранный» заложена фраза «иная страна». Это значит, что там – все другое. Вот и турист, который приехал оттуда, – иной. У него есть руки-ноги-голова, но остальное (особенно то, что у него в голове) может представлять собою непредвиденную сложность, а того гляди и опасность.

Интуристов держали отдельно. В самолет приглашали первыми. Рассядемся мы – и ждем, когда пригласят нормальных пассажиров. Стюардессы – словно подписали контракт о невыдаче улыбки, и меня это ужасно веселило. Потому что, когда на том самом месте, где тебя всегда ожидала профессионально наклеенная, неискренняя улыбка, ты встречаешь искреннюю неулыбку – это правда смешно! Видно было, что советских стюардесс не учили улыбаться – они улыбались, когда хотели. Но обычно они не хотели.

Интуристам не предлагалось прослушать обычную информацию по технике безопасности на каком-либо другом языке, кроме русского: и я умирала со смеху, глядя, как строгая стюардесса жестами подкрепляет текст про какую-то лампочку индивидуального приключения.

Странно, что летчик приходил последним. У нас-то – вон он, сидит, будто всегда там был и будет. Ты меняешь самолеты, авиакомпании, направления, а летчик в белой рубашке с погончиками – сидит наготове, поправляет наушники, касается важных кнопок и рычажков… А этот, русский, – прибегает: пальто нараспашку, термос под мышкой…

Ю-ху! – и полетели моментально. Боже, как они взлетают! Это лучшие летчики в мире!

Стюардесса танком идет по проходу с непроницаемым лицом: на подносике – шесть пластмассовых чашечек с мерзким приторным лимонадом. Только лишь шестеро пассажиров его испили – стюардесса демонстрирует фокус-покус: исчезает на несколько секунд за шторкой и появляется снова с полными чашками.

После красивой посадки (как они садятся!) нам велено оставаться на месте. Все пассажиры, кроме интуристов, покинули самолет, пилот убежал первым, прижав к себе портфель, стюардессы испарились… И стоит самолет в чистом поле, и сидят в нем иные люди и странно себя чувствуют. Но недолго. Вон, решительно пересекает поле женщина на каблуках, а в руках у ней табличка на палочке. Приближается… и становится видна надпись: ИНТУРИСТ. Спасены.

Однажды, в восемьдесят восьмом, мы с мамой летели из Москвы, где на полках продуктовых магазинов, кроме пирамид из консервных банок с морской капустой, не было решительно ничего, в Юрмалу, в советский санаторий. В Москве мы провели две недели, и все то, чем я хотела побаловать маму (из моих гастрономических влюбленностей), было невозможно достать. Напрасно искала я мою обожаемую сметану. Уже давно, перепробовав в Германии разные ее сорта (да хоть все их смешай, ничего похожего не выйдет!), я поняла, что настоящая сметана существует только в России. Но в каждом магазине Москвы царила морская капуста и тянулись очереди за «продуктовыми наборами», в которых только один продукт представлял какую-либо ценность, а остальное просто прилагалось за твои же деньги. Например: банка кофе, а с нею вместе изволь приобрести какой-нибудь маргарин, скучное печенье и резиновый яблочный мармелад, который никто не хотел покупать даже в трудные времена дефицита…

Этот полет был незабываем, потому что дунул ветер, и принцип разделения «нормальных» и «иных» пассажиров развернулся на сто восемьдесят градусов: советские граждане расселись первыми, а интуристов попридержали, видимо, потому, что было их всего двое: я да мама. Самолетик был небольшой, по два места по обе стороны прохода. А впереди, где висит обычно шторка, были два кресла, обращенные лицом к салону.

Пассажиры, занявшие все имеющиеся кресла, кроме этих двух, ждали. Интуристы задерживались по непонятной причине. В маленьком салоне, подобно сгущающейся духоте, накапливалось нетерпение. И вот – ведут, ведут инопланетян! О, о, о!

Все вытянули шеи, выставили головы, кто-то смотрел откровенно, кто-то делал вид, что привстал из посторонних соображений или уставился только потому, что с языка так и срывался вопрос: «Мы… уже встречались?»

Так мы с мамой и сидели лицом к семидесяти пассажирам, под прицелом пытливых взоров. Ощущение – в точности как во сне, когда оказываешься голым в толпе, но не бежишь и не прячешься, смутно понимаешь, что тебе нечего стыдиться, потому что все происходящее – нереально, поэтому держишься с достоинством, игнорируешь взгляды и говоришь себе: спокойно, спокойно, это только сон…

Как ребенок, который немедленно съедает подаренную конфету, жадно вкушала я подаренные на несколько дней море и солнце – и обгорела дотла, не ожидая такой прыти от северного солнечного сияния. На другой день мне было уже не до пляжа и не до процедур: лечебный расстрел водной струей я бы не перенесла… Даже к завтраку не пошла – лежала под прохладной простыней в чем мать родила и тихо страдала. Вдруг в комнату, как в свои личные апартаменты, вошла деловая медсестра и стала на меня по-доброму орать: мол, как можно валяться в постели, пропускать процедуры и не идти к морю дышать целебным воздухом! То есть это такой распространенный в России вид ругани, когда человек желает тебе только добра.

Я прихватила простынку и натянула ее до самого носа, пытаясь просить ее не трогать меня. Но она подошла и, бранясь (только русские женщины умеют ругать посторонних), рванула простынь и увидала мое красное тело… Да как ахнет, как руками всплеснет! Она метнулась прочь из комнаты, и я подумала, что она вернется с толпой докторов в белых халатах. Но она вернулась одна, с банкой, полной сметаны. Это была большая, щедрая банка! Медсестра лечила меня, смазывала ожоги, больше не ругаясь, а ласково причитая и называя меня «голубушка», а я вместе с чувством благодарности испытывала беспокойство: не израсходует ли она, часом, всю сметану?

От сметаны на тело снизошел прохладный покой. Медсестра ушла, преисполнившись чувством выполненного долга. Мама, которая разделяла мою любовь к уединению, бродила неспешно где-то вдоль берега, слушая вечный крик чаек и улыбаясь найденной ракушке, которую ей не хотелось поднимать…

Как только за медсестрой закрылась дверь, я набросилась на сметану – о, как я ее ела! Можно сказать, потребляла внутрь. Прекрасная, прекрасная…

Когда возвращались в проголодавшуюся Москву, интуристов оказалось больше двух и внимание публики не фокусировалось именно на нас с мамой. Опять прибегал пилот с таким лицом, словно он должен был, оторвавшись от важных дел, быстренько доставить этих людей куда им там надо – разбегался и взлетал красиво… И снова были стюардессы-танки, и примятая еда в коробочке, и гадкий лимонад.

А сегодня все переменилось. Я и представить не могла, что буду летать Аэрофлотом не только по необходимости внутри России, а при любой возможности, на любые расстояния! У них новейшие самолеты. Ты сидишь в комфортном кресле, среди обыкновенных пассажиров, а по проходу фланируют молодые красавицы в пилоточках, говорят на разных языках, вежливо общаются и мило улыбаются. Но мне до сих пор кажется, что пилоты, говоря бегло и невнятно по-английски «говорит командир корабля такой-то…», не придавая никакого значения произношению, – все-таки будто торопятся…