Опасная скорбь - Энн Перри

Эстер крепче обняла больного ребенка. Он уже не плакал, и она тоже почувствовала себя спокойней. Ее приводила в ярость сама мысль об этой бездарной неподготовленной кампании. Условия в крымском полевом госпитале были ужасны, и Эстер порой казалось, что если ей удастся сохранить разум и толику юмора, то по возвращении на родину каждая мелочь будет вселять в нее покой и уверенность. По крайней мере, в Англии нет ни телег, нагруженных ранеными, ни свирепствующих эпидемий, ни людей с обмороженными ногами, подлежащими немедленной ампутации, ни замерзших насмерть, как это часто случалось на высотах под Севастополем. Пусть грязные английские больницы кишат вшами и клопами, зато там нет полчищ крыс, карабкающихся по стенам и падающих с отвратительным шлепком, как гнилые фрукты, на пол барака и на тела раненых. Этот кошмар до сих пор преследовал Эстер во сне. И, уж конечно, в английских лазаретах не растекаются по полу лужи крови и экскрементов. А крысы если и встречаются, то не тысячами!

Все эти ужасы не сломили Эстер, как не сломили они многих других женщин, отправившихся с мисс Найтингейл сестрами милосердия в Крым. Зато теперь Эстер Лэттерли чувствовала, что силы ее на исходе. Она ощущала полную беспомощность перед лицом заскорузлых английских традиций и косностью начальства, считающего любую инициативу непристойностью и посягательством на устоявшийся порядок. А уж если инициатива исходила от женщины, то это рассматривалось как нечто абсолютно противоестественное.

Королева могла оказывать почести Флоренс Найтингейл, но медицинские учреждения отнюдь не приветствовали молодых женщин, мечтающих о реформах, и Эстер быстро в этом убедилась, встретив повсюду тупое и яростное сопротивление.

Видеть это было тем более мучительно, что хирургия в последнее время сделала гигантский шаг вперед. Вот уже десять лет, как в Америке успешно применяли анестезию. Чудесное открытие! Теперь стало возможно такое, о чем до сих пор и мечтать не приходилось. Разумеется, блестящий хирург мог и раньше ампутировать конечность: от него требовалось рассечь плоть, артерии и мышцы, распилить кость, прижечь культю и зашить рану в течение сорока или пятидесяти секунд. Роберт Листон, самый проворный из них, был способен ампутировать ногу всего за двадцать восемь секунд, сгоряча отмахнув заодно пару пальцев у ассистента и фалду фрака у приглашенного на операцию восторженного зрителя.

Но боль, которую приходилось испытать при этом пациенту, была невыносима. К тому же за операции внутренних органов не брался никто: в мире не нашлось бы веревки, которая удержала бы оперируемого на столе в неподвижном состоянии, давая возможность хирургу работать ножом с должной точностью. Хирургия вообще не считалась уважаемым занятием. Фактически хирурги приравнивались к цирюльникам; и в тех и в других ценились скорее быстрота и твердость рук, нежели глубина познаний.

Теперь же, после внедрения анестезии, становились возможны не только ампутация раненой или обмороженной конечности, но и такие сложнейшие операции, как удаление пораженного внутреннего органа. Можно было, например, спасти этого мальчика, уже засыпающего на руках Эстер. Лицо его горело, он свернулся калачиком и притих.

Эстер еще продолжала его укачивать, когда в палату вошел доктор Поумрой – невысокий, рыжеватый, с аккуратно подстриженной бородкой. Он явно собирался кого-то оперировать: на нем были старые темные брюки, все в пятнах запекшейся крови, сорочка с разорванным воротом и привычный старый жилет, также весь перепачканный. Впрочем, в таком виде работали все хирурги – какой смысл портить хорошую одежду!

– Доброе утро, доктор Поумрой, – быстро сказала Эстер.

Ей нужно было обратить на себя внимание хирурга, поскольку она не теряла надежды убедить его прооперировать мальчика на этой неделе, а еще лучше – немедленно. Эстер знала, что шансы на успех весьма средние – сорок процентов больных гибли вследствие занесенной в ходе операции инфекции. Но иного выхода не было – мальчик чувствовал себя все хуже и слабел день ото дня. Эстер заставляла себя быть вежливой, даже почтительной, хотя давалось ей это с трудом. Она понимала, что доктор Поумрой весьма искусный хирург, но как человек он был ей неприятен.

– Доброе утро, мисс… э… – Он сделал вид, что удивлен ее присутствием в палате, хотя Эстер уже работала здесь никак не меньше месяца и неоднократно беседовала с доктором Поумроем на повышенных тонах. Вряд ли он забыл эти стычки. Просто не одобрял, когда медсестры первыми заговаривали с врачом. Каждый раз, сталкиваясь со столь вопиющим нарушением субординации, он бывал недоволен.

– Лэттерли, – подсказала она и едва удержалась, чтобы не добавить: «Я не меняла фамилию со вчерашнего дня, да и вообще ни разу не меняла».

Фраза уже вертелась на кончике языка, но судьба ребенка была для Эстер важнее собственного самолюбия.

– Да, мисс Лэттерли, что у вас? – Говоря, хирург смотрел не на нее, а на койку напротив, где с беспомощно открытым ртом лежала на спине немощная старуха.

– У Джона Эйрдри продолжаются боли, и состояние его не улучшилось, – как можно более вежливо проговорила она, стараясь, чтобы голос ее звучал помягче. Неосознанно она прижала ребенка к груди. – Мне кажется, его еще можно спасти, если прооперировать в ближайшее время.

– Джон Эйрдри? – Доктор Поумрой взглянул на Эстер и нахмурился.

– Ребенок, – произнесла она сквозь зубы. – У него воспален плечевой сустав. Вы должны вырезать опухоль.

– В самом деле? – холодно переспросил хирург. – А где вы получали ваш медицинский диплом, мисс Лэттерли? Вам никто не давал права что-либо мне советовать. И я не раз уже напоминал вам об этом.

– Диплом я получила в Крыму, сэр, – немедленно отозвалась Эстер, не опуская глаз.

– Ах вот как? – Он засунул руки в карманы. – И часто вам приходилось иметь дело с детьми, у которых воспален плечевой сустав, мисс Лэттерли? Я знаю, это была нелегкая кампания, но неужели нашей стране пришлось настолько туго, что в армию призывали пятилеток! – Он улыбнулся – тонко и самодовольно. Затем решил добавить еще одну колкость: – Но если дело обстояло так плохо, что уже и женщинам пришлось изучать медицину, то Англия переживала поистине трудные времена.

– Полагаю, вас здесь часто вводили в заблуждение, – парировала она, вспомнив восторженную и слащавую ложь, которую печатали о Крымской войне все газеты – с тем чтобы спасти авторитет правительства и генералитета. – Но нашу помощь там ценили высоко, да и здесь тоже, если помните. – Эстер намекала на почести, оказанные Флоренс Найтингейл, и они оба прекрасно это поняли. Незачем было даже называть имя.

Доктор Поумрой моргнул. Ему не нравились восторги и шумиха, которыми окружили эту женщину простолюдины в мундирах, очевидно не видевшие никого более достойного. Медицина держится на высоком мастерстве и знаниях, а не на случайно приобретенном опыте.

– Тем не менее, мисс Лэттерли, мисс Найтингейл и ее помощницы, включая вас, были не более чем дилетантками. Ими вы и останетесь. В стране нет и, похоже, не будет ни единой медицинской школы, которая принимала бы женщин. Боже правый! Лучшие университеты до сих пор не принимают даже людей иного вероисповедания! Что уж там говорить о женщинах! Да и кто, скажите мне, позволил бы им практиковать? Вы бы лучше приступили к своим непосредственным обязанностям! А свое мнение будьте любезны держать при себе! Сделайте перевязку миссис Уорбертон… – Лицо его сморщилось от гнева, поскольку Эстер не двинулась с места. – И положите, наконец, этого ребенка! Если вам нравится нянчить детей, выходите замуж и заведите своих, а не сидите здесь, как кормилица. Принесите чистые бинты, чтобы я мог осмотреть миссис Уорбертон. И захватите немного льда. Кажется, у нее жар.