Струна - Виталий Каплан

Я невольно дернулся вперед. Да как он смеет! Про Лариску…

Происходило что-то совсем уже запредельное. Ну как психически здоровый человек способен не то что произносить — хотя бы всерьез выслушивать бред, что нес Старший Хранитель? Все это походило на дурной анекдот, на тягостный, беспросветный роман Кафки — в который я попал в качестве героя. Но даже у Кафки было поизящнее. Ведь глупейший же фарс! Ну какой в нем смысл?

И все-таки я чувствовал, что смысл есть… Какой-то тяжелый, мутный, и, конечно, совсем не тот, что вытекал из гладких отточенных речей Хранителя.

— Итак, обвиняемый наплевал на наше предостережение, не бросил педагогическую работу, не выплатил указанной нами суммы на лечение искалеченного мальчика… Мы дали ему достаточный срок одуматься — целое лето, но он не воспользовался своим шансом. Вообразите ужас и отчаянье детей, когда первого сентября, войдя в кабинет математики, они вновь увидели Константина Дмитриевича Демидова, палача и садиста. Увы, школьная администрация проявила формализм и приверженность чести мундира. Мундира, замазанного детской кровью! Видите ли, не имелось официальных поводов для увольнения. Впрочем, эти начальственные дамы — вопрос отдельный, с ними уже работают иные наши структуры. Мы же вернемся к Демидову, нагло наплевавшему на милостивое предупреждение Струны. После этого медлить было уже нельзя — и Оперативная часть Столицы произвела изъятие преступника. Далее имели место следственные мероприятия, полностью подтвердившие обвинения. А посему…

Хранитель сделал короткую передышку, глотнув из ребристого графина. Странно, а я и не заметил, откуда тот взялся. Впрочем, после «следственных мероприятий» я много чего перестал замечать. Совершенно разладилось восприятие.

— А посему, — продолжал он, — Трибунал Высокой Струны, рассмотрев дело бывшего учителя Константина Дмитриевича Демидова, вынес свое решение. За насилие, совершенное над светлым ребенком, за предательство и жестокость, учитывая потенциальную опасность преступника — вывести его за пределы Тональности. Для чего передать Демидова в распоряжение Исполнительной Части, дабы та поступила с Демидовым милосердно и безболезненно.

Он замолчал, утирая лоб все тем же белым платочком. Да… Стилистика у них… Во времена Святейшей Инквизиции формулировка звучала весьма схоже. «Предать в руки светской власти, дабы поступила она с ним кротко и без пролития крови»… Недалеко же эти ушли. А уж как эвфемизмы любят… Вывести за пределы Тональности. Если учесть, что «Тональность» — это, по словам следователя, вся наша Вселенная, весь видимый мир…

В общем-то, я даже не особо испугался. К тому все шло.

— А сейчас, — вновь возбудился Хранитель, — Демидов пройдет Коридором Прощения. Но сперва, — махнул он кому-то невидимому рукой, — чтобы ни у кого не возникло сомнений в справедливости суда Струны…

По мановению его ладони в мраморной стене появился проем, за которым зияла чернота.

— Ну давай же, иди! — нетерпеливо бросил Хранитель.

Из черноты осторожно выдвинулась невысокая фигурка.

Ничего себе! Я узнал его сразу, несмотря на разительные перемены.

Димка Соболев оставался самим собой, хоть и одет был в лазоревую футболку и такого же цвета шорты. Волосы его, некогда касавшиеся плеч, были коротко острижены, и оттого он казался значительно моложе своих четырнадцати лет.

Димка замер на пороге, с недоумением оглядывая Мраморный зал.

— Гляди, отрок! — обернувшись к нему, торжественно возгласил Хранитель. — Высокая Струна справедлива, она не медлит покарать зло. Вот он, жестокий негодяй, сладострастно избивавший тебя, надеявшийся на свою грубую силу и учительскую неприкосновенность. Вот он замер сейчас, огорошенный строгим приговором, жалкий червяк, что и соответствует его глубинной сути. Не должен быть он в мире, не должен осквернять мерзкими своими звуками нашу чистую Тональность. И потому будет изъят из нее. Никогда больше не ударит беззащитного ребенка, никогда не прольется из-за него светлая детская слеза. Ибо Высокая Струна справедлива. Гляди же, отрок! Пусть в сердце твоем укрепится вера в милосердную защиту «Струны»…

Чем больше разливался соловьем Хранитель, тем недоуменнее казалось Димкино лицо.

А я не мог отвести от него глаза. Димка Соболев… Поганец, сунувший мне мерзкую картинку… Димка Соболев, хрестоматийный пример «трудного подростка»… Не умеющий решать квадратные уравнения… и голова его металась как воздушный шарик под моими ударами… и бурая кровь не хотела отмываться под струей холодной воды…

— Константин Дмитрич! — вдруг выкрикнул он неожиданно хриплым, начинающим ломаться голосом. — Это не я! Тогда, с фотографией! Вы не думайте, я не хотел…

Лица членов Трибунала как по команде скривились. Хранитель раздраженно махнул рукой, и Димка дернулся — казалось, кто-то, невидимый потащил его за шиворот.

— Итак, пострадавший ребенок видел торжество справедливого суда! — торопливо подвел итог Хранитель. — А теперь…

— Не надо! — истошно проорал исчезающий в черном проеме Димка. — Я не хочу! Не трогайте…

— А теперь, — вернувшись к прежнему невозмутимому тону, продолжал Хранитель, — уходящий в иную Тональность преступник должен очистить свою душу. И потому он пройдет Коридором Прощения.

Хранитель тяжело опустился на скамью, и ему тотчас услужливо протянули граненый стакан. Похоже, за время судебного заседания графин наполовину опустел.

И тотчас я ощутил на своем плече жесткую руку. Поднял глаза — так и есть, ультрамариновая куртка, скучные серые глаза.

— Ну, пойдем, глиняный… Не держи зла.

Широкий прямой коридор казался бесконечным. Что-то случилось с законами перспективы, а может, изменилась геометрия пространства — но не было ему конца, лишь неясное бурое марево плыло перед глазами.

Я медленно шагал вперед, отчего-то припадая на правую ногу, с обеих сторон стояли дети. Разного возраста — от семи лет и, похоже, до тринадцати, но одинакового облика — всё мальчики в футболках цвета морской волны. Коротенькие шорты, приглаженные волосы, сверлами вонзившиеся мне в спину глаза. И шепот, монотонный, словно бьющаяся о песчаный берег морская волна.

— Мы прощаем тебя, Уходящий… Мы прощаем тебя… Исчезай с миром…

Не было конца этому унылому шествию. Дети-марионетки всё повторяли и повторяли одно и то же. Должно быть, и им это надоело — приглядевшись, я заметил, что кое-кто лишь разевает рот в такт остальным. Кое-кто из старших, раздвинув указательный и большой пальцы, вздымали над головами малышей «козу», а те, напротив, относились к своей задаче как нельзя серьезнее. Сосредоточенные лица, широко распахнутые глаза, подрагивающие от усталости загорелые ноги, в неживом свете люминесцентных ламп казавшиеся сиреневыми, точно обтянутыми дамскими колготками.

— Мы прощаем тебя, Уходящий… исчезай с миром…

Откуда взялись эти дети? Почему они такие одинаковые, отчего живет упрямая грусть в их широко распахнутых глазах, зачем им все это надо? Струна… Загадочная, нелогичная, жестокая и запредельная Струна. И дети… Бесконечные, равнодушно глядящие мне вслед шеренги детей, завороженных, околдованных неслышным уху звоном, магической мелодией. Жертвы Крысолова? Или жертвы Струны?