Герман - Ларс Соби Кристенсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь она точно плакала. Шла не разбирая дороги и на аллее Бюгдёй чуть не врезалась в каштан.
– Можно даже рыжий парик тебе купить, – громко рассуждал Герман. – Мне рыжие больше всех нравятся.
Он взял маму за руку и уверенно перевел через улицу.
На обед у них и курица, и мороженое. Но обстановка в доме непонятная. Теперь и у папы лицо стало странное, и он несколько раз переходил на английский, а это не сулит ничего хорошего. Германа не загоняли спать до половины десятого, папа показал билеты на «Зорро» в первый ряд и спросил, не надо ли еще купить Герману маску и шпагу. Короче, родители сделались на себя не похожи, и Герман только рад был отправиться спать.
Мама с папой вдвоем пришли поцеловать его на ночь. Папа фокусничал с каштанами и так усердствовал, что два бесследно пропали. Пришлось Герману утешать еще и папу.
С потолка свисали пять канатов. Яйцо стоял уперев руки в боки и широко расставив ноги, во рту свисток. Герман надеялся незаметно пробраться в задний ряд, он опустил голову и втянул ее в плечи. Но волосы все равно торчали, и в глубине души Герман знал, что план не удастся; наоборот, чем сильнее он старается быть незаметным, тем больше внимания к себе привлекает. Вот и теперь Яйцо уже вперил в него взгляд, согнул палец и выплюнул свисток.
– Герман, ты в прятки решил поиграть?
– Да вроде нет.
– Поди-ка сюда.
– Я здесь хорошо стою, спасибо.
Яйцо жирно улыбнулся, это не к добру.
– Герман, сюда – это сюда.
– Будет сделано.
Все восемь шагов до Яйца в кедах что-то кусается. Наконец Герман остановился перед ним. Яйцо когда-то был гимнастом. Теперь мышцы висят обвислыми складками. Говорят, со спортом он расстался после неудачного прыжка через коня. Разговаривает он всегда фальцетом.
– Сейчас ты полезешь вверх по канату, пока не стукнешься своей маленькой головой о потолок.
– Не получится, – прошептал Герман.
Яйцо наклонился и ощерился во весь рот.
– Герман, что ты сказал? Я не услышал.
– Не получится.
– Не получится, говоришь? А почему ж не получится-то, Герман?
Герман показал руку, заклеенную там, где доктор качал кровь.
– Пока не слушается, – сказал он.
Яйцо поднял его руку повыше, долго рассматривал, вдруг улыбнулся плотоядно во все лицо, как удав, только что проглотивший теленка, и содрал пластырь. Герман вскрикнул про себя и сжал зубы до скрипа.
– Ты слабак, да, Герман?
Герман не ответил. Послышались первые смешки.
– Слабак?
Герман уставился на Яйцо, смотрел ему в глаз, в зрачке отражался весь физкультурный зал, все те, кто стояли сзади Германа и напирали, чтобы видеть, и он сам с большой головой и тонкими ножками, вылитая муха, только самого Яйца не видно.
– Может, ты хочешь заниматься физкультурой с девочками?
Теперь смеялись уже все. Яйцо размахивал пластырем, на нем виднелось красное пятнышко крови. Герман повернулся и пошел к среднему канату. Смех умер. Но эта тишина еще хуже, она полна битого стекла и все равно невидима. Герман ухватился за канат двумя руками, зажмурился и подтянулся. Сжал колени, перетащил руки. Воздух стал жидким, рука болела, сердце крутилось как динамо-машина, перед глазами белел больной свет. Герман с натугой открыл глаза, и зал тут же опрокинулся, пальцы разжались, он свалился вниз (или вверх?), руки выдернулись из плеч. Он приземлился на спину, над ним навис Яйцо.
– Не боишься идти в душ со всеми, а, Герман? Девочка ты наша…
В раздевалке стояла очередь к зеркалу, первый в ней Гленн, конечно. Он зачесал волосы назад, но одну прядь пытался уложить на лоб, вид у него был недовольный. Внезапно Гленн развернулся, все расступились, и он шагнул к Герману, который сидел на скамейке и возился с последними пуговицами рубашки.
– Дай твою расческу, – сказал Гленн.
Герман натянул свитер, а когда высунул голову из горловины, все уже стояли вокруг него.
– Дай расческу причесаться.
– Расческу?
– Железную. Живо!
– Нет, – сказал Герман.
Гленн огляделся по сторонам и хмыкнул.
– Да я не взаймы прошу. Мне насовсем надо.
Герман надел дождевик и потянулся снять с вешалки зюйдвестку, но Гленн цапнул ее первым.
– Зачем тебе расческа? Все равно ты лысый.
Герман поднял глаза. Гленн запузырил зюйдвестку в душ.
– Я постригся позавчера… – пробормотал Герман.
– Значит, неправильно постригли. У тебя же плешь!
Все придвинулись. Гленн схватил Германа за голову и пригнул ее.
– У Германа плешь! Дырка на башке! Лысый-пысый! Гунявый!
Вокруг орали, перекрывая друг дружку. Герман вывернулся и стряхнул руки Гленна. Тот ухмылялся.
– Попроси волос у Руби, рыжих-пыжих!
Прозвенел звонок, все гурьбой рванули вверх по лестнице, Герман остался сидеть. Смех постепенно затих вдали, но эхо от него застряло у Германа в ушах. Он осторожно положил руку на голову и ощупал ее, поскоблил пальцем, уперся во что-то гладкое, шишкастое – и отдернул руку, сунул ее под дождевик. Вокруг сгустилась тишина, и в тишине Герман вдруг начал понимать, что к чему. И понял. Он подобрал зюйдвестку, крадучись подошел к зеркалу, нагнул голову, скосил глаза, но ничего не увидел. Поднял руку, но духу не хватило, и он, наоборот, натянул зюйдвестку по самые уши и туго-туго завязал под подбородком. Снова посмотрелся в зеркало: глаза черные.
А за спиной стоит Яйцо, обнаружил Герман и медленно повернулся.
– Давай-ка быстро, – сказал Яйцо. – Уже звонок был.
Герман закинул за плечо пакет с формой и не спеша пошел к двери.
– Ты меня слышал? Звонок уже был!
Герман остановился. Ему вдруг остро, как никогда раньше, ударил в нос и в голову запах пота, тухлый, кислый, и он вспомнил все другие гадкие запахи и разом почувствовал их тоже – вонючего клея в мастерской, прелых листьев, папиного дезодоранта, пригоревшей рыбной запеканки, дедушкиного горшка, крови в кабинете врача и прыскалки для волос в парикмахерской.
Он взглянул на Яйцо.
– Почему вас зовут Яйцом?
Яйцо растерял лицо и долго не мог вернуть его на место.
– Яйцом?
– Именно. Яйцом.
– Вы называете меня Яйцом?
– Да, Яйцом.
Герман поднялся по лестнице. На ступеньке попой кверху стояла уборщица, так и подмывало пнуть ее. Но, обогнав его мысли, уборщица подхватила ведро и ушла.
Школьный двор был пуст. Во всех окнах виднелись головы. Сыпал дождь. До зюйдвестки он шел тихо, потом стукался о нее и медленно скатывался дальше перед носом у Германа. Он высматривал в каплях свое отражение, но не видел ничего, кроме пустых прозрачных слез, они наворачивались на глаза и падали уже из них. Узел под горлом промок и натянулся сильнее. Наверху открылось окно. Это Боров, но Герману не до него.