Книга Аарона - Джим Шепард

Чтобы отпраздновать успех, он принес домой хлеб, и луковицы, и мармелад, который мы не видели с тех пор, как начались продуктовые карточки, и который мои братья прикончили до моего возвращения. Мы доели оставшийся хлеб и луковицы с кишке[5], которую мама приготовила из бычьих внутренностей с приправами. Отец не зачитывал вслух из газеты. Мимо проехал немецкий грузовик с громкоговорителем, его единственным сообщением по-польски была новость о том, что отныне запрещается говорить о «еврейском гетто» и что с этого дня правильным названием считается «еврейский квартал».

– Ну и как тебе тут нравится, в еврейском квартале? – поинтересовался у матери отец.

– Как по мне – немного тесно, – ответила она ему.

ЛУТЕК НАШЕЛ АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ ПУТЬ ИЗ ГЕТТО еще до того, как оно стало закрытым. Он показал мне его однажды утром во время ливня, когда все попрятались по домам. Вниз по аллее, которая шла рядом с улицей Приязда, владелец одной из квартир построил что-то вроде хозяйственного сарая, стены которого он замотал мелкой проволочной сеткой и обил деревом, чтобы всякие проходимцы не воровали его мусорные баки. Внутри сарая за баками Лутек проделал ход, который начинался как канализационный сток. Вонь была удушающая, и когда я впервые это увидел, я решил, что ни за что в жизни не смогу в него забраться. Мне пришлось лечь на спину и оттолкнуться каблуками, и протискиваться сначала одним плечом, потом другим. Я спросил, почему он не сделал этот ход больше, и он ответил, что на него ушло много труда и чем меньше ход, тем лучше, так его проще спрятать, и ему нравилось, что только мы можем в него пролезть. У сарая была крыша, поэтому, когда мы попадали внутрь, нас уже никто не мог заметить. И еще он прибил поверх отверстия лист железа, поэтому даже если кто-то и зашел бы в сарай, он не заметил бы ход. Я спросил, когда он успел его проделать, и он ответил, что работал после комендантского часа. Я сказал, что это великолепно, и он сказал, что да, так и есть. Я заметил, что он сделал всю работу сам, и он с этим согласился и сказал, что, учитывая это обстоятельство, его доля будет семьдесят к тридцати.

А потом у нас ушло несколько недель на подготовку. Он договорился с какими-то польскими мальчишками, бандой с Луцкой улицы, что за пять злотых за ходку они будут защищать нас от вымогателей. Друзья его отца носили нам то, что им хотелось обменять по бартеру по ту сторону гетто, и так мы вытаскивали постельное белье, столовое серебро, инструменты и кастрюли со сковородками, и все, что только можно было протащить, а приносили муку, картошку, молоко и масло, лук и мясо. Лутек мог за раз притащить двадцать кило картошки или лука. Иногда на другой стороне встречались знакомые дети, которые ссорились между собой, набивая сумки. Маленькие дети заскакивали на стену и ждали, как бельчата. Когда появлялась полиция, все прятались по своим норам.

Другие банды тоже прослышали о ходе и начали им пользоваться. Когда мы пытались их остановить, нас били. Мы вернулись с металлическими трубами, но они взяли количеством, а также тем, что были крупнее. Стоило им взять дела в свои руки, как они устроили такой шум и гам, что одного мальчишку поймала еврейская полиция. Его передали немцу, и тот выстрелил ему прямо в лицо. Позже мы видели, как он лежит на улице с вывороченной щекой, спиной на канализационной решетке. Я не хотел смотреть, но Лутек подошел к нему и стоял, подбоченясь, как будто убийство этого парня было его затеей. Наш лаз замуровали цементом, и Лутек сказал: «Я три недели каждую ночь над ним работал».

Сначала мы пришли в полное уныние, но потом он сказал, что мы выбрали самый трудный путь и что один из друзей его отца числился теперь в еврейской полиции и стоял на воротах на улице Лешно. Он последил за ним день или два. Все три полицейские бригады держали собственные сторожевые посты, немецкий и польский посты были по одну сторону стены, а еврейский – по другую. Мы называли евреев «желтой» полицией из-за повязок на руках, а немцев и поляков – соответственно «синей» и «зеленой» по цвету формы. Лутек сказал, что желтая полиция следила за евреями, а за желтой полицией следила синяя полиция, а за синей полицией следила зеленая, а за зеленой полицией присматривало гестапо. А где было гестапо, поинтересовался я, и он сказал «Ага!» так, как будто я сказал нечто умное. Все вечно кого-нибудь подзывали подойти и перевезти что-нибудь для солдат или передать через ворота какие-нибудь детали по работе, и во время одной смены зеленая и синяя полиция наладила дела с другом Лутекова отца.

– В общем, штука заключается в том, чтобы каждый получил свой кусок, – сказал Лутек.

Желтые брали пять злотых за посылку, синие брали десять, а зеленые двадцать. Подходящее время наступало, когда постам приходилось обыскивать сразу много машин, за которыми стояла очередь. Нам оставалось только стоять там, откуда все было видно, и учиться ждать, ждать и еще раз ждать. Когда наступал безопасный момент для сделки, друг отца подзывал синего полицейского подойти за ворота, и тут приходило наше время.

Еще отец Лутека рассказал ему о новой системе борьбы с вымогателями: когда они нас окружали на другой стороне стены, мы звали синюю полицию и говорили им, что нас грабят и мы хотим, чтобы все отправились в полицию для разбирательства. Это был знак синим полицейским, чтобы нас арестовать, и в это время вымогатели убегали. В участке мы давали синим полицейским их долю, и как только путь был свободен, они нас отпускали.

Через неделю после начала мы ждали, когда можно будет пройти, и увидели, как София и другая девочка с темными курчавыми волосами проходят мимо с двумя корзинами вещей. Они поставили корзины на пол, болтали и смеялись, и вторая девочка встряхнула своими волосами, как будто только что сняла шляпу, после чего обе сдернули свои повязки, снова взяли корзинки, прошли прямо через все три поста и вышли из гетто. Зеленый полицейский даже произнес нечто вроде приветствия, когда они проходили мимо. София помахала рукой и сказала в ответ что-то такое, что, по всей вероятности, пришлось ему по вкусу.

На следующий день мы пришли к ней домой, чтобы предложить ей и ее подруге присоединиться к нашей группе. «Какой еще группе?» – спросила София, и по ее виду можно было понять, что ее не впечатлила наша схема.

Новую девушку звали Адина. Она была из Барановичей, и по тому, как она говорила нараспев, можно было догадаться о том, что она родом с востока. Она сказала, что на год старше нас. Она была бледной и худой с печальными черными глазами. Она не любила говорить и всегда злилась, когда ее о чем-то спрашивали. Она рассказала, как однажды вернулась домой поздно, потому что относила шитье, и узнала, что немцы вывезли ее двоюродных братьев из города в грузовике и заставили прыгать в открытый огонь. Тех, кто отказывался прыгать, расстреливали. Ей об этом рассказал двоюродный брат, которому удалось сбежать в лес. Потом всю ее семью вместе с другими семьями погнали на запад через три деревни, а отстающих расстреливали, как уток, пока всех наконец не погрузили в три прицепа и не увезли в Варшаву. Она сказала, что взяла с собой лучшую одежду, но ее матери удалось захватить только керамическую супницу с тремя бутылками масла для готовки.