Матерь Тьмы - Фриц Лейбер

Кроме того, он так и не пришел к заключению, кого же ему подозревать, да и в любом случае лучше было бы во всем этом разобраться самостоятельно.

Вскоре (но, по его мнению, недостаточно скоро) он уже поспешно шагал по Буэна-Виста-драйв-ист. Совсем рядом возвышался парк, который вплотную огибала дорога, – еще один холм, но, в отличие от соседнего, покрытый лесом, темно-зеленый и полный теней. В нынешнем настроении Франц воспринимал это место как угодно, только не «хорошим видом»[8]; скорее, оно представлялось идеальным местом для делишек подлых убийц и распространителей героина. Солнце уже совсем скрылось, и вдоль дороги за ним тянулись обтрепанные рукава тумана. Он рассчитывал прибавить шагу, выйдя на Дюбус-авеню, но и там тротуары были слишком крутыми (такими же крутыми, как и на любом из гораздо более чем семи холмов Сан-Франциско), и ему снова пришлось стиснуть зубы, внимательно смотреть под ноги и не торопиться. Район казался не менее безопасным, чем и Бивер-стрит, но из-за резкого похолодания на улице было мало людей, и он опять убрал бинокль в карман.

Там, где туннель выходит из-под парка Буэна-Виста («Холмы Фриско вдоль и поперек изрыты туннелями», – подумал Франц), он сел на трамвай маршрута «Н-Джудах» и поехал по Маркет-стрит в сторону муниципального центра. На 19-Полк-стрит в трамвай ломанулась целая толпа народу. Рядом с Францем оказался какой-то неуклюжий покачивающийся бледный тип, который, похоже, был всего лишь пустоглазым работягой-строителем, недавно ломавшим какое-то здание и даже не отряхнувшим с одежды густую пыль.

Франц сошел на Гири-стрит. В вестибюле дома 811 ему встретился один лишь Фернандо, трудившийся с пылесосом, унылый вой которого как нельзя лучше подходил под унылую серость, сгущавшуюся на улице. Он остановился бы поболтать, но этот коренастый и угрюмый, словно перуанский идол, коротышка говорил по-английски намного хуже, чем его сестра, да к тому же был почти глухим. Они чопорно раскланялись, обменявшись подобающими репликами:

– Сеньор Луке…

– Миста Хестон. – Фернандо лишь так удавалось произносить его фамилию Вестен.

Скрипучий лифт поднял его на шестой этаж. У него мелькнула мысль зайти сначала к Кэл или к парням, но он решил, что не делать этого будет делом принципа (или храбрости). В холле было темно (небо уже густо затянуло облаками, и сквозь стеклянную крышу почти не поступало света), и окно вентиляционной шахты и дверь стенного шкафа без ручки рядом с его дверью казались совсем черными пятнами. Подойдя вплотную к двери, он ощутил, как отчаянно колотится сердце. Испытывая явный страх и понимая одновременно, что это глупость, Франц сунул ключ в замок, стиснув левой рукой бинокль как импровизированное оружие, резко распахнул дверь и быстрым движением щелкнул выключателем.

Освещенная двухсотваттной лампой комната была пуста, и все в ней находилось на прежних местах. Пестрая Любовница Ученого, лежавшая на своем месте у стены, как будто шутливо подмигнула ему. И все же он не чувствовал себя в безопасности, пока, стесняясь самого себя, не заглянул в ванную, кладовку и даже в высоченный платяной шкаф.

Затем он выключил верхний свет и подошел к открытому окну. Подкладка зеленых штор действительно выгорела на солнце, но если их и выносило днем наружу, то позднее переменившийся ветер аккуратно вернул на место. Зубчатый горб Корона-Хайтс смутно различался сквозь поднимавшийся все выше туман. Телебашню уже совсем заволокло. Франц опустил глаза и увидел, что подоконник, узкий письменный стол перед окном и ковер под ногами были усеяны клочками коричневатой бумаги, живо напомнившими о шредере, который утром показывал ему Гун. Он припомнил, что накануне пролистывал старые журналы и вырывал из них страницы, которые хотел сохранить. А вот выбросил ли он обрывки тогда же? Не помнит, но, вероятно, да; во всяком случае, разодранные журналы нигде не валяются, в комнате лишь аккуратная стопка еще не просмотренных. Что ж, вор, укравший всего лишь кучку старой макулатуры, вряд ли мог представлять собой серьезную опасность. Его, скорее, следует считать старьевщиком, этаким услужливым стервятником.

Напряжение, владевшее им несколько последних часов, наконец-то отпустило. Франц осознал, что его замучила жажда. Достав из холодильника начатую бутылку имбирного эля, он опустошил ее в несколько глотков. Потом сварил себе кофе на плите, мимоходом поправил свободную половину постели и включил стоявшую в изголовье настольную лампу с абажуром. Взяв кофе, книжку и тетрадку, которые показывал Кэл, он устроился поудобнее и принялся читать да размышлять.

Заметив, что за окном начало темнеть, налил еще одну чашку кофе и отправился с ней к Кэл. Дверь у нее оказалась нараспашку. Кэл сидела спиной ко входу, плечи у нее ритмично поднимались и опускались в такт яростным, но точным метаниям рук по клавиатуре; уши были закрыты большими наушниками с мягкой оторочкой. Франц что-то слышал, но не мог понять, были ли это отзвуки музыки или почти неуловимое пощелкивание электронных клавиш.

Сол и Гун шепотом переговаривались, сидя на диване. Рядом с Гуном стояла зеленая бутыль. Припомнив подслушанную утром перепалку, Франц попытался разглядеть признаки напряженности, но приятели вроде бы пребывали в согласии. Возможно, утром он услышал в их словах то, чего там вовсе и не было.

Сол Розенцвейг – тощий, с темными волосами до плеч и заметными синяками под глазами – коротко ухмыльнулся ему.

– Привет. Кальвина попросила составить ей компанию, пока она репетирует, однако, сдается мне, вместо нас вполне сгодилась бы пара манекенов. Но Кальвина в глубине души романтичная пуританка. Ей, может быть, и неосознанно, хотелось ввергнуть нас в бездну разочарования.

Кэл сняла наушники и встала. Не говоря ни слова, не взглянув на присутствующих и даже не дав понять, что замечает их, она взяла какую-то одежду и скрылась в ванной, где почти сразу же зашумел душ.

Гун улыбнулся Францу.

– Привет. Садись и присоединяйся к посвященным тишины. Как идет писательская жизнь?

Некоторое время они болтали о всяких пустяках. Сол тщательно сворачивал длинную тонкую самокрутку. От нее потянул приятный смолистый дым, но и Франц и Гун, улыбнувшись, отказались присоединиться. Гун взял свою зеленую бутылку и приложился к ней длинным глотком.

Кэл появилась неожиданно скоро. На ней было темно-коричневое платье, и выглядела она совсем свежо. Налив себе в высокий тонкий стакан апельсинового соку из холодильника, она тоже села.

– Сол, – негромко сказала она, – ты отлично знаешь, что мое полное имя не Кальвина, а Кальпурния. Она была у римлян кем-то вроде Кассандры, только не так знаменита; предупреждала Цезаря об опасности, угрожавшей ему в Мартовские иды. Может быть, я и пуританка, но назвали меня не в честь Кальвина. Мои родители действительно были пресвитерианцами, оба, но отец довольно скоро перешел в унитарианство, а умер и вовсе последователем этической культуры. Он молился Эмерсону и клялся именем Роберта Ингерсолла. Ну а мать, вроде как шутки ради, объявила себя бахаисткой. К тому же у меня нет пары манекенов, не то я действительно могла бы поставить их здесь. Нет, спасибо, никакой «травы». До завтрашнего вечера я должна хранить мозги в полной ясности. Гун, спасибо, что повеселил меня. Присутствие слушателей очень помогает, даже если я в это время напрочь некоммуникабельна. Эль пахнет чудесно, но, увы, придется отказаться – по той же причине, что и от травки. Франц, ты какой-то сам не свой. Что-то случилось на Корона-Хайтс?