Таблички принца - Алексей Георгиевич Вишняков

Павла про любовь проразбирали, а надев штаны (поскольку лядвия замёрзли), её я попросил (уже и руку по привычке царской протянув): Позволь дотронуться твоей щеки. Она заплакала, а я так и не докоснулся. И с петушиным первым криком обратился в замок отчий. Кобылка папина любимая росу сбивала, и она, как жемчуг, падала, хотя дорога торная была уже суха. Подковы цокали по ка́мням и высекали бриллианты искр. Но солнце выше подняло́сь, затмив сиянье и сверканье. Так эрстезоммерфериен мои закончились.

*

У нас на севере всё через генитив решается. Слова друг друга любят, по-простому, лоно сути разлепляя. Не знаешь как, скажи – кому принадлежит то, что не можешь определить… но здесь, на континенте, по смежности не получается. Торгашеский и царедворский перенос потребны. Кому ты смежен – тем не близок. Я живу с алхимиком, с коровьей повитухой, с книготорговцем (торговцем дурью в часы досуга) и с еретиком – и всем Господь под небом Эльбы место приберёг. У нас всё проще. Кто близко – те всё близкие. А здесь ты близких через парадокс искать принужден. И может быть так никого и не найдёшь.

*

От непогоды мартовской укрылся я

В монастыре Ферклерунгсхайма

И после трапезы заспорил

С монахом-летописцем.

«В анналах наших писано,

Что пращур мой на трон был избран

Единодушным волеизъявленьем

Баронов всех и воинов, и даже смердов.

Но в вашей летописи я прочёл намедни,

Что он одних убил, других купил иль запугал.

Так есть ли правда, мних, в листах и свитках ваших?».

«Деянья и делишки дальней стороны,

Почтенный чужеземец,

Неведомы мне, скриптору смиренну.

А опыт многолетний страстного чтеца

Изъеденных мышами пыльных хартий

Подсказывает мне, что мы понять не в силах,

Где истина.

Но всем нам, божьим тварям, было откровенье,

Где нам её искать не след.

От веку не было, нет ныне и

Не будет во́веки веко́м там истины,

Где не было и нет противоречий».

«Так ergo грязнет истина в грязи и грузе

Сontradictionum?»

«Она не в них. Она – сквозь них.

Летят весною гуси-лебеди,

Презрев все доводы рассудка,

От Эльбы берегов цветущих –

К гранитным вашим берегам

Но их отлёт от нас и к вам прилёт –

Приметой обернулся semper idem:

Прихода нежной нашей и суровой вашей,

Но неизбежной и пленительной весны.

Нет правды ни в отлёте, ни в прилёте.

Она – в полёте упоительном и гибельно прекрасном».

*

Мне батюшка писал всего полраза (по пьяни и диктуя брату, и потому за раз тогда я это не зачёл). Письмо я бросить не посмел, боясь, что в граде семи ересей паршивый пёс любой поймёт по-датски и сжёг его в ночном горшке, облив слезами униженья и Тортуги ромом. Шипели первые, смердел второй, смеялся викинг гордый, мигали звёзды незнакомые (всё это было в августе и всё чужое было мне, и я не понимал ещё антанаклазы бюргеров, заботы материнской Фрауен и Фройляйн взглядов, что в разгар экстаза способны зубы стиснуть, позабыв про всё в позыве чиха). Забавно, что пока оно чадило, его descriptio я сразу начал на латыни, но записывая буквами слуги из Нойбурга словенильменского. Но начертал лишь нижеприведённое. О, сыне мой, всё к Богу, к Богу, помни обо мне, а матушка здорова и варенье варит, а вечерами с кастеляна дочкой танцы учит старые и новые для вашей с корефанычем твоим вакации на Пасху, а в средонощье ныне снова ухал филин, две новых родинки растут как раз под пуговицей гульфика. И дальше в том же духе с детства выученном мною наизусть. Я всё забуду в Тартаре, в Валгалле, в песочной мандале, в геенне огненной, стерев язык до корня о поддоны с жиром блудниц и слюной завистников. Но не могу забыть, как вырезав кинжалом дедовым конец эпистолы с кривыми буквами отца Хочючтоптывирнулся, их бросил я в горшок вослед каллиграфическому дядиному почерку.

*

Не знаю способа от правды ложь отплесть в дитя рассказе о сиюнощном снови́дении, в безмерной женской благодарности за удовольствие, в мужчины пьяном бреде, в посла угрозах и посулах, в признаньях юношеских в дружбе, в параболах камнесердечных старцев, в отчаяньи бездонном нелюбимого, в смиренном самоотвержении монаха, в надменном простодушии вождя, в раскаяньи казнимого, в идущего на битву клятве воина, в написанном рапсодами – от пастуха-царя до принца-школяра. Нет примеси лукавства лишь в поту рожениц горьком, в сладостном поту любовников и в ледяном поту предсмертном.

*

Из двух моих друзей царёк без царства слово молвит – как копьё вразбег бросает: запустит и взглядом траекторию сопровождает молча. Наш итальянец обожает звуки междометий, паузы, откашливания – словно трагик за кулисами, что выйти должен следом за любовником-красавцем, любимцем публики и режиссёра. Но как заговорит – не остановишь до тех пор, пока мельчайшие подробности не вытрясет из головы своей продолговатой. Но как ни странно, с точки зрения риторики – они не противопоставлены, а вытекать должны из друга друг: ведь итальянец обожает пышные сравненья и периоды с бронзовозвучной clausulae, а царёк – всё тянет-тянет тетиву метафоры и часто рвёт её к потехе итальянца. Отец мой, кстати, никогда не прочь словечком подколоть царька, чтоб разогреть язык его. А мать – та обожает обстоятельные растеканья итальянца.

*

Испанец Пабло – однокашник по искусствам вольным – читал пеан во славу Приснодевы, в которой, как он под секретом мне открыл, желал воспеть свою соседку, богобоязненную донью Пруэ́зу Костаде́льмар. С маниакальной точностью в александринах он воссоздал её (кого из двух?) преочедивны ризы и стати сокровенны. Глазами он вращал, слезою и слюною брызгал на пергамент драгоценный, и кончик шпаги, не видавший крови, покрывался пылью поднятой притопывающим ботфортом. Мне же понравилась всего одна строка: «как невозможно грёзу отделить от сна…» et cetera. В двенадцать этак лет, когда я осознал – и с омерзением, и с жадным интересом – своё наследование неумолимое отцу, спросил я мать: отцу чуть ли не еженощно снятся сны, что он без всякого стыда за завтраком рассказывает, почему? – Всем снятся сны, мой сын, но дабы мы умом не помутились, нам даден дар их забывать лишь только мы глаза откроем. – А как же он не забывает? Ещё и в этом наш Геракл сильнее всех? – Ответствовала Деянира, вышивавшая воздýх с изображеньем Марьи Магдалы́ни: Геракл наш и впрямь силён. И как все сильные – безжалостен и простодушен. Есть средство сон