Мгновение до безумия - Виктория Вашингтон

Вот честное слово, не узнала бы его, если не это «Чайковская»: так меня называет только один человек. Другие преподаватели обращаются по имени. Стою такая и думаю, что надо бы начать подавать признаки жизни, иначе решит, что у меня с кукушкой не всё в порядке. Лично я так и подумала, если бы наблюдала эту картину со стороны.

Он сидел верхом на мотоцикле. Такого красавца раньше не видела. Огромный тёмно-синий агрегат. Просто пищать от восторга и остаётся. И Станислав Алексеевич, которого в данном амплуа обозвать словом «учитель» язык не поворачивался. Это явно не тот человек, которого я привыкла видеть в школе.

Он всегда казался правильным человеком, который принимает только идеальные решения. Я, конечно, знала, что он курит с ребятами на переменах, иногда даже, по слухам, позволял себе курить во время урока, но в окно (совесть не совсем потеряна). До этого я не обращала внимание на такие факты, поэтому в моей голове он оставался примерным, знающим своё дело учителем. Хоть он и позволял себе вольничать на занятиях, свой предмет знал отменно, и все слушали с открытыми ртами его рассказы, чему, естественно, способствовала его харизма и умение из скучной истории сделать рассказ, который навсегда останется в твоей черепной коробке.

Продолжаю молчать, а он изучающе смотрит на меня, впрочем, как и я на него. Сидит верхом на своём железном коне и держит в руках мотоциклетный шлем такого же стального, темно-синего цвета. На ногах джинсы, руки обтягивает кожаная куртка, немного расстёгнутая до середины, под курткой виднеется ткань белой кофты. Рукава кожанки немного приподняты, поэтому в глаза бросается татуировка, которую я уже имела честь видеть раньше. Всем своим внешним видом он излучает уверенность и дерзость. Даже в темноте вижу, как в его глазах горит огонёк какого-то авантюризма, а губы изгибаются в язвительной ухмылке.

— Родители дома? — вопрос, который снова вводит в ступор. От него исходит такой напор, что чувствую себя первоклассницей, родителям которой хотят нажаловаться за какую-то шкоду, которую совершила их дочь.

— Нет, они уехали к знакомым, будут завтра вечером, — со стороны выглядит, будто я совершенно не умею врать, но тут я говорила чистую правду. Они действительно укатили в закат, поставив меня перед этим фактом за час до отъезда. Но теперь мне ничего не грозило. Нет родителей — жаловаться некому, а потом он и вовсе забудет — надеюсь на это.

— Замечательно, — улыбка стала ещё более язвительной. Он встал с мотоцикла и поставил его так, чтобы тот никому не мешал. — Тогда имею наглость напроситься на чашечку кофе, — подошёл и встал возле меня и железной подъездной двери.

— Увы, кофе нет, — попыталась изобразить такую же улыбку, но поняла, что стала похожа на человека, у которого парализовало мышцы лица.

— Тогда чай, — только хотела я сказать — он меня перебил. — А если и его нет — воды попью, — вот же настырный какой, меня начинает злить такое поведение.

Казался таким хорошим, порядочным, а сам нахальным образом напрашивается к несовершеннолетней ученице в гости в десять часов вечера. Может, он маньяк? Хотя такую, как я, вряд ли кто-то выберет в жертвы. Обычная по внешности девушка, которая без макияжа, каждодневной мучительной борьбы с волосами, чтобы их уложить, и идеально подобранных вещей, которые подчёркивают достоинства и скрывают недостатки фигуры, ничего из себя не представляет. Да ещё и с огромной уверенностью, что вся жизнь вертится только вокруг неё, как планеты вокруг солнца. Хотя кто знает, что у этих маньяков на уме? Может, именно такие их привлекают?

— Ну же, Чайковская, чего ты зависаешь? Раньше не замечал, что тебе нужно столько времени для осмысления информации, — подколол, заценила. Приложила ключ к панельке на домофоне, следом за тем открыла дверь и пошла к лифту, который, будто мне назло, не работал. Я вздохнула. Жила на шестнадцатом этаже, последнем в этом доме. Всегда казалось, что лифт ломается, только когда он мне нужен. Никто не жаловался на перебои в его работе — никто, кроме меня. «Хоть редко, хоть в неделю раз, он не работал, пид*рас», я, конечно, люблю творчество Пушкина, но тут другие слова в голову не лезли.

— Какой этаж? — спросил Станислав Алексеевич, жестом руки пропуская меня вперёд по лестнице.

— Последний, — обречённо ответила я и начала подниматься.

Преследовало ощущение, что вперёд меня пропустили, чтобы оценить вид сзади, уверенна, что чувствую его изучающий взгляд на моей заднице. А может, я просто слишком высокого мнения о себе.

Мы поднялись на седьмой этаж, а я уже чувствую, как сбилось моё дыхание и ноги становятся ватными, не желая дальше нести мою тушку, а в боку предательски колет. Зря, наверное, я, чтобы показать всю свою спортивность, с самого первого этажа грациозно как лань, выгибая спину и выдвигая свою задницу, быстро поднималась по лестнице. Судя из тихого подсмеивания Станислава Алексеевича, выглядела я, скорее, как неуклюжий олень.

— Да, Чайковская, стоит поговорить с физруком, чтобы пересмотрел твои пятёрки, — с издёвкой в голосе говорит учитель, уже не скрывая своего смеха. — Для оценки «отлично» ты должна несколько раз побегать вверх-вниз и не устать, а ты так быстро выдохлась… Слабенько, Чайковская, очень слабенько, — сам он не выглядел уставшим, наоборот, у него в отличие от меня даже одышка не появилась, а я к девятому этажу думала, что потеряю сознание просто на месте, и жадно хватала воздух, но не сдавалась, будто подвиг какой-то совершала.

Для меня шестнадцатый этаж сейчас был чем-то вроде вершины Эвереста, на которую я обязана подняться любыми силами. Меня разрывало от злости на язвительные подколы учителя в мой адрес, но ответить не могла: моему мозгу не хватало воздуха, чтобы сейчас осмысливать эту информацию и придумывать не менее колкие ответы. Сейчас образ учителя, который поддержал в трудный момент, такого чуткого и понимающего, никак не вязался в моей голове с этим Дьяволом. После каждого его подкола, что задевал моё самолюбие, я начинала ненавидеть каждой клеточкой своего тела.

Наконец-то мы были на таком желанном мной этаже. Прежде чем поспешить открыть металлическую дверь, я приложилась к ней всем телом. Она была такая холодная и нужная мне в этот момент, как доза наркоману или укол инсулина диабетику. Учитель, наглость которого, как мне кажется, сегодня пересекала всё возможные черты, не скрывая смеялся над тем, что я не могла восстановить дыхание и была мокрой настолько, что капли пота катились с моего лба, и в придачу стала красная как помидор и рак вместе взятые.

Нахмурив брови, окинула его презрительным взглядом, надеясь, что он поймёт, что со мной шутки плохи. Но, видимо, учитывая мой внешний вид, рассмешило его это ещё больше.

Начала вставлять ключ в замок, пытаясь справиться с руками, которых трусило после шестнадцатиэтажного кросса. И да, когда у меня это получилось, я выдохнула с таким облегчением, что, казалось, могла бы сдуть какой-нибудь предмет.

Сняв одежду и разувшись, кивнула учителю в сторону кухни, а сама быстро поднялась к себе в комнату, чтобы умыться холодной водой. Когда спустилась, заметила, что чайник уже закипел — почему уже не удивляюсь его наглости? Он сидит за стойкой, напоминающей собой барную, но короткую, как пристройка к кухонным тумбам. Пока ничего не нарушает тишину, спокойно завариваю две чашки чая: себе свой любимый — цитрусовый, — а ему чисто чёрный, который терпеть не могу, может, хоть в этом у меня получится «осадить» его. Сахар не кладу и не спрашиваю нужно ли. Пусть думает, что я негостеприимная хозяйка, может, отобьёт желание ходить в гости к несовершеннолетним девочкам, когда родителей нет дома.