Четыре друга на фоне столетия - Вера Прохорова

«Своих» кагэбэшники не «светили». Потому что иначе эти люди уже не могли больше работать на органы.

Но первой на очную ставку пришла родная сестра Локшина.

— Итак, о чем с вами разговаривала Прохорова? — спросил у нее следователь.

— О члене правительства, она обсуждала его.

— Как обсуждала? Называла красивым?

— Нет, сказала, что он негодяй. И еще позволила себе высказаться об одной национальности.

— О какой национальности? — продолжал «наседать» на девушку чекист, при этом, как мне показалось, хитро поглядывая в мою сторону. — О неграх? Вы смотрите, а то мы вас за дачу ложных показаний привлечем!

— Нет, она говорила о евреях, — еле слышно произнесла девушка, окончательно сбитая с толку строгим тоном следователя — уж не собирается ли он в самом деле и ее арестовать.

— А почему это вас так задело? Вы что, еврейка?

— Нет, я русская.

— А вы? — тут следователь обратился ко мне. — Не еврейка, случаем?

— Нет, я русская, и все предки мои тоже русские — Прохоровы, Гучковы, Боткины.

— Чего же вы тогда про евреев говорите?

— Я не говорю и никогда не говорила. И уж тем более с этой девушкой. Устройте мне очную ставку с человеком, который вам все это написал.

Я до последнего дня надеялась, что предатель не Шурик. Но когда в один из дней увидела в кабинете следователя Меровича, то поняла уже окончательно, что сексот (секретный сотрудник) — это именно Локшин.

Получается, КГБ прятало Локшина. А поскольку требовалось именно три свидетеля, то кроме матери и сестры композитора пришлось добавить еще и Меровича.

Он бледный сидел, что-то мямлил, но я с ним и не стала разговаривать, так как все уже поняла.

А следователи над ним издевались. Мне потом сам следователь сказал, что они свидетеля разыграли, будто собираются и его посадить. И он так в это поверил, что когда ему давали пропуск на выход с Лубянки, он не брал его, так как думал, что это ордер на арест.

Миша заявил, что разговор о Маленкове у меня состоялся именно с ним. Но я-то знала, что говорила об этом с Локшиным, и в комнате нас в тот момент было всего двое.

Локшин еще и на Есенина-Вольпина донес, сына поэта Сергея Есенина. Но тот никогда не следил за тем, что говорил. Мог прямо посреди улицы спеть какую-нибудь антисоветскую частушку. Или, выйдя из столовой на улицу и почувствовав тошноту и нагнувшись в сторону куста, сказать: «Ну, теперь-то все советское дерьмо из меня вышло».

Кстати, после того, как нас освободили из лагеря, Вольпин несколько раз предлагал мне пойти «разоблачить Локшина». Я отказалась. А он пошел. На один из вечеров в Союз композиторов, кажется. И когда там закончили обсуждение нового произведения Локшина и спросили у зала, есть ли у кого-нибудь дополнения, Вольпин поднялся и сказал: «У меня есть дополнение. Композитор Локшин меня посадил в лагерь».

Почему Локшин доносил? Это сложный вопрос. Думаю, что его просто запугали. Дело в том, что у него было вырезано из желудка и, как и все инвалиды, он очень хотел жить. Этим, наверное, и воспользовались в КЕБ. Но их интересовала конечно же не я, хотя мать и сестра Локшина написали в своих доносах, что я, «как дочь капиталиста, ненавидела строй и пыталась вовлечь в свои дела их сына и брата».

Мне даже жалко стало сестру Локшина. Потому что одно дело написать донос, а совсем другое дело — отвечать за него. Она сидела передо мной в кабинете следователя такая бледная, испуганная, жалкая, что я не стала ей ничего говорить. Только следователю сказала, что все из произнесенного и написанного девушкой — полная ложь.

КГБ интересовали Рихтер, Фальк. Но я понимала, что ни в коем случае нельзя упоминать их имена. Это вообще был закон того времени — ни в коем случае не называть имен. Я об этом и Локшину, не догадываясь о том, что он сексот, говорила.

Меня же, как преподавателя института иностранных языков, не раз вызывали то в учебную часть, то в производственную и как бы между делом спрашивали об учениках.

Я прекрасно понимала, что эти люди меньше всего интересуются успеваемостью моих студентов. Но говорила только о ней.

— Нельзя называть имена, — предупреждала я Локшина. — Если ты что-то слышал у того же Фалька, то можешь в крайнем случае сказать, что был свидетелем того, как Фальк ругается с женой. И не больше того.

— Как же так? — переспрашивал Локшин. — Ты что, станешь врать? И говорить, что ничего не слышала против власти, хотя на самом деле слышала?

— Врать этим сволочам? Конечно, стану! И еще как!

Между прочим, об этих моих словах Локшин тоже донес. Я читала все это в бумагах, которые мне показывал следователь.

Но вообще Шурик был очень интересным человеком. С ним можно было говорить на любую тему. Поэтому мы и проводили вместе много времени.

А Рихтер уже тогда все понимал и чувствовал. Но я не обращала на его предостережения внимания.

Как-то Локшин спросил меня, читала ли я рассказ Достоевского «Влас». Я ответила, что преклоняюсь перед Федором Михайловичем, но это не мой писатель и его рассказ я не читала.

Тогда он передал мне содержание этого, видимо, запавшего ему в душу произведения. В нем речь идет о крестьянине, которого внутренний голос убеждает выстрелить в чашу со святыми дарами. Тот поначалу не поддается на уговоры, но в конце концов не может совладать с собой, берет ружье и, придя в храм, стреляет в чашу. Поступок этот вызвал потом у Власа глубочайшее и искреннее раскаяние, побудившее его пойти пешком в Сибирь замаливать грехи. Но в тот момент, когда он нажал на курок и уничтожил святыню, крестьянин испытал чувство удивительного упоения.

Передаю все в интерпретации Локшина. Я тот рассказ так и не прочитала.

Секретарша Локшина потом говорила, что композитор не мог заниматься доносительством, потому что гений и злодейство не совместимы. А я-то как раз считаю, что очень часто гений и злодейство идут рука об руку Достаточно вспомнить Марло, который по своему дарованию мог соперничать с Шекспиром, а по человеческим качествам был ужасен. Или вспомним Франсуа Вийона. Да сколько угодно можно привести таких примеров. Талант — это же как цвет глаз или волос, он может быть дан любому человеку.

Был ли Локшин гением? Для меня его музыка чужда. Но есть и те, кто считает, что он был очень талантлив.

Забавная деталь: когда меня посадили в лагерь, он приехал к нашим общим друзьям и привез им в подарок живого бурого кролика. «Это в память Веры, — сказал он. — Она ведь так любила животных». То есть Шурик был уверен, что я уже не вернусь и никто о его доносах не узнает.

Но, вот незадача, я выжила и вернулась из лагеря. И так получилось, что однажды даже встретилась с Локшиным. Дело было возле консерватории, где я встречала кого-то из своих подруг, чтобы пойти с ними к Светику. Выходим мы на Никитскую улицу, тогда она называлась улицей Герцена, и вдруг я вижу, что на противоположной стороне тротуара, туда, куда я собиралась идти, стоит Локшин. И еще улыбается мне.