Альпийская крепость - Богдан Сушинский

— Наша встреча не была настолько конфликтной, чтобы мне пришлось изгонять его из родового замка Штуберов.

— Как я и предполагала, — повторилась Софи. — Вежливость и снисходительность — герб любого истинно аристократического рода.

— Прекрасно сказано, Софи. Так вот, о нашем знакомстве с Гредером… В мае 1937 года при посадке в нью-йоркском аэропорту Лейкхерст загорелся, а затем и взорвался наш огромный дирижабль «Гинденбург», который Гитлер и Геринг рассматривали в качестве флагмана германского воздушного флота. Корпус этого гиганта был на восемь метров длиннее, нежели корпус известного вам судна «Титаник». Если бы вместо очень взрывоопасного газа водорода, которым были наполнены все пятнадцать отсеков-баллонов этого дирижабля, мы закачали туда гелий, Германия сейчас лидировала бы в этом виде воздухоплавания, которое составило бы победную конкуренцию обычной авиации, мореплаванию и всему наземному транспорту.

— Почему же этого не произошло?

— Потому что, узнав о закладке в рейхе огромных дирижаблей, еврейское лобби (еврейских авиа-автомобиле, и прочих концернов, финансируемых еврейскими банками) в американском конгрессе немедленно добилось того, чтобы в США был принят закон, запрещающий продажу Германии негорючего газа гелия, единственное в мире месторождение которого было открыто к тому времени только в США, в штате Техас. Есть все основания считать, что и катастрофа красавца «Гинденбурга», названного одним из поэтов «Гордым ангелом», причины которой, к слову, до сих пор так и не выяснены, тоже результат антигерманского еврейского заговора. Причем следует признать, что евреи добились своего: Германия, а вслед за ней и Англия, тотчас же свернули свое дирижаблестроение, что, на мой взгляд, было в корне неправильным. Повторяю, — постучал карандашом по карте генерал, — в корне… неправильным. Из-за одной катастрофы погубить целое направление авиастроения и воздухоплавания! Какой в этом смысл?!

— И какое же отношение к гибели «Гордого ангела» имел Гре-дер?

— Он отвечал за безопасность дирижабля, этого красавца с двухэтажной пассажирской палубой, с шикарными каютами и роскошным рестораном, а также с ванной, читальным залом, обзорными галереями, двумя лифтами… К счастью, после того как пассажирская гондола переломилась, большая часть пассажиров, более шестидесяти человек, спаслась[15].

— Но вы, следует полагать, не были в их числе?

— Я был в комиссии по расследованию катастрофы. Причем подключили меня в тот момент, когда расследование уже зашло в тупик. Гредера спас от суда, а возможно, и от казни, сам Гитлер, не желавший, чтобы этого офицера представили ему и всему миру в виде козла отпущения.

— И чем же руководствовался фюрер? Какими-то особыми заслугами Гредера?

— Ни о каких былых заслугах речи не велось. Их попросту не было. Здесь дело в ином. Гитлер желал знать имена настоящих виновников взрыва на дирижабле, знать его политическую, экономическую, национал-сионистскую и прочие подоплеки.

— Следует понимать так, что фюрер спасал Гредера вопреки вашему стремлению во что бы то ни стало предать его суду?

— К сожалению, меня подключили к расследованию уже после того, как фюрер отказался от этого ритуального жертвоприношения.

Софи молча кивнула головой, давая понять, что теперь кое-что прояснилось.

Посидев еще с минуту в кресле, она поднялась и пошла к себе на второй этаж, попросив ординарца позвать ее, когда появится штандартенфюрер Гредер.

Это был тот редкий случай, когда, собрав у себя в рейхсканцелярии нескольких высших руководителей империи, Гитлер не стремился сходу завести себя, завладеть вниманием и душами подчиненных, довести их и себя до некоего ораторско-философского исступления. Он медленно, с неуверенностью человека, лишь недавно оправившегося после тяжелейшего инсульта, прохаживался у своего стола, и, казалось, занят был только тем, что прислушивался к старческому шарканью своих шагов.

— Ситуация складывается таким образом, — наконец заговорил он, не отрывая взгляда от пола и не останавливаясь, — что в конце концов мы все же будем побеждены. Да, как бы мы ни старались скрыть эту правду жизни от самих себя, в этой войне мы потерпим поражение. Теперь это уже очевидно.

«Хорошо, что фюрер не пригласил на это совещание Геббельса, — с грустью подумал Скорцени, — тот наверняка бросился бы уверять его, что доблестные германские войска остановят вражеские полчища у стен столицы, а бывшие западные союзники русских согласятся на сепаратные переговоры, и все такое прочее…».

Как и все присутствовавшие, обер-диверсант рейха понимал, что наконец-то он настал, этот «день великого прозрения», когда фюрер, прежде всего сам фюрер, вынужден взглянуть в глаза правде жизни и принять решение: как быть дальше.

— Вы уже знаете, вести переговоры о перемирии Черчилль отказался, — голос Гитлера был по-старчески ворчливым и неровным, при том, что говорил он в нос, по-гайморитному гундося. — Да, теперь мы уже окончательно можем сказать себе и всему миру, что именно Англия, ее руководство, будут нести перед миром всю ответственность перед будущими поколениями за разгром Западной Европы, за гибель западноевропейской цивилизации[16]. Запомните мои слова: в грядущей войне Европа будет уничтожена в течение одного дня. Вы не ослышались: именно так, в течение всего лишь одного дня.

Обычно подобные слова фюрер восклицал, глядя в потолок, потрясая поднятыми вверх руками и всячески вводя себя в транс. Однако ничего подобного сейчас не происходило. Скорцени вдруг почувствовал, что это уже не тот фюрер. Совершенно не тот.

Скорцени вдруг панически поймал себя на том, что Гитлер теряет в его глазах тот ореол величия и мудрости, тот образец для подражания, тот символ связи с Высшими Посвященными, символ непререкаемости авторитета, благодаря которым, собственно, и формировался в былые времена его культ. Тот величественный культ «фюрера Великогерманской нации», благодаря которому германская нация сумела возродиться после Первой мировой войны и стала такой, какой она встретила Вторую мировую, то есть воистину великой.

— Если наш народ… Если какая-то часть нашего народа в той, следующей, войне уцелеет, ей нужно будет не только возродить Германию, но и восстановить основу западной цивилизации, объединив при этом элиту западноевропейского мира против русского жидо-коммунизма и азиатчины.

«Но ведь собрал-то он нас не для того, чтобы напичкивать подобной банальщиной, — хотелось верить Скорцени. — Раньше он, конечно, мог сколько угодно впадать в такие разглагольствования, поскольку фронтовые успехи позволяли ему предаваться любым бредовым фантазиям. Но время-то и в самом деле другое»