Точка росы - Александр Викторович Иличевский

неба и причудливых скал на сетчатке? Что глаз видит и чего он не видит в ландшафте? Полагаю, в этом свойство мозга, преображающее наше зрение». Анна шаг за шагом подбиралась к тайне света палестинского пейзажа: «Солнце оставляет на сетчатке негатив, как на серебряной пластинке: иерусалимские холмы ослепительны и оставляют на зрительном нерве печать тьмы». И жена офтальмолога старалась точно передать теменное свойство света Иудейских гор.

Этого юношу, Ахмада, рослого, плечистого, сопровождал хрупкий слуга, парчовый старичок, терпко пахнущий дорожной пылью и солнцем. Ахмад всё-таки что-то видел, но не мог находиться один вдали от дома. Он всё время сидел у окна и смотрел, как меркнет свет: не то заканчивается день, не то слепота подбирается мелкими шажками.

Художница посильно помогала мужу и проверяла больным зрение по офтальмологическим таблицам. Ахмаду она подсказывала: это буква I, это буква L, это O, а это V…

И произошло чудо: она показала ему свой исландский пейзаж с вересковыми полями и тем удивительным серафическим зданием. Он не мог оторваться от этого этюда, что-то увидел на нём — пронзительно белую звезду лучистого строения? Ахмад держал картину в руках и то подносил к лицу, вдыхая запах красок, то просил поставить её подальше на мольберт… В тот же час он вдруг пожаловался, что глазам больно. Но при этом смог увидеть Анну. «О, госпожа, как вы прекрасны!» Ахмад благодарил, старик-слуга, воздев руки, расплакался. А муж, явившись и осмотрев больного, сказал, что так бывает, что мы многого не знаем о зрительном нерве. Ведь глаз — это часть мозга, вынесенная на открытый воздух, и кто его знает, о чём мозг решит подумать. Но его клинический опыт говорит: прозрение ненадолго. И всё-таки этого Анне, которой было не привыкать бродить по иерусалимским холмам, перенося на холсты — даруя другим своё зрение, ей этого оказалось достаточно.

Вскоре Иудея померкла для Ахмада окончательно.

Так Исландия оставила сны.

2018

Round Table

К тому времени я проработал в этой пиццерии недели три. Это было в 1994 году, в конце осени. За вечер я делал до десяти доставок. Город уже повернулся ко мне своим лицом, я передвигался по сетке его улиц, как эритроцит по венам. Сменщиком моим был Щеглов, человек лет сорока, чья жена, Катя, работала вместе с моей девушкой Леной в магазине русской керамики на California Street. Иногда мы торчали в этом магазине полночи — среди горшков, кринок и ваз, на которые Катька с Леной наносили псевдорусские орнаменты, взятые из декораций Бенуа к дягилевским «Русским сезонам».

Я тоже принимал в этом участие, это было нашим тайным делом, когда, объевшись кислоты, мы принимались разглядывать горшки и, внимая тёплому забвению, выводили колонковыми кисточками узоры рая. Горшки эти постепенно становились похожи на татуированных, беременных солнцем индейцев, и на следующий день хозяин лавки, Турчин, — высокий старик, тревожный потомок белогвардейцев, прибывших из Харбина, — хватался за голову, оценивая нанесённый урон. Но Ленка убеждала его в высокой художественной ценности получившегося продукта, и Турчин, галантно ухаживавший за Юлей, скрепя сердце перемещал наши горшки в долгий ящик, на склад.

Голодный — почти то же, что и голый. Доставляя пиццу городу, я узнавал его нутро. Город, как и любое существо, поворачивался к руке дающей и показывал содержимое своего образа, прежде чем проглотить кусок. Доставка пищи и работа в неотложке — идеальные профессии для того, кто решил понять, что за субстанция обладает именем Сан-Франциско. Несчастье и голод — верные спутники искренности. Случалось, за один вечер город разламывал надо мной свои соты, наполненные человеческим веществом, которое я был едва в силах вместить в багаж впечатлений. Хозяин Round Table Pizza на Van Ness, строгий, проницательный человек лет сорока, предупредил меня в самом начале: «Если тебя убивают, бросай пиццу и беги».

Центр города был похож на доисторический лес, составленный из деревьев чудовищной толщины. Солнца здесь не хватало. В сумерках город стремительно пустел, поскольку населён был офисами сверху донизу, а клерки после пяти оставляли крепость. Улицы, как реки, заполнялись сумрачным туманом, и город, стоящий на холмах, погружался в тайну. Рушащиеся с холмов и взлетающие в темноту улицы становились загадочными, по ним можно было выбраться к заливу и встать лицом к лицу с ледяной тихоокеанской прорвой. Жёлтые такси, похожие на игуан, с рекламными светящимися гребнями на крышах, ныряли с холмов в молочно-туманные реки. Неоновые вывески стриптиз-шоу на O’Farrell светились подобно письменам Валтасара, и я вспоминал слова хозяина пиццерии: «Всегда имей в загашнике двадцатку, чтобы было что отдать грабителям».

Вообще, люди, заказывающие пиццу, — особые. В каком-то смысле они хищники. Из ряда постоянной клиентуры выделялась одна парочка, за которой мне довелось понаблюдать одним промозглым осенним вечером в перерывах между доставками. Они поглощали пиво кувшин за кувшином и лакомились нашей фирменной Italian Garlic Supreme. Тот год был годом, когда песня Уитни Хьюстон про вечную любовь окончательно завоевала планету. Эта парочка мне сразу понравилась тем, что поставила на музыкальном автомате Cocteau Twins.

Девушка куталась в котиковую шубку, под которой — невозможно не заметить — было только нижнее бельё. Короткостриженая брюнетка с огромными блестящими глазами, она неотрывно смотрела на своего кавалера, который жадно, как это бывает после хорошего джойнта, поглощал один за другим ломти пиццы. Дин сказал мне потом: «Этот парень пилот. Он бомбил Ирак. Теперь он в отпуске, оттягивается с подругой».

Не прошло и двух дней, как я получил заказ на доставку в самый тёмный переулок даунтауна, где эти ребята, Джордж и Элизабет, обитали в мрачной квартирке, застеленной повсюду коврами. По-видимому, они там только вдыхали кокаин и занимались любовью. Едва ли не каждый вечер я привозил им обильные заказы: большую пиццу, а то и две, кальцоне, твистеры с пармезаном, пиво. Я оставлял машину в чащобе закоулков Чайна-тауна и поднимался в сердцевину высотного дома, рассмотреть который целиком не было возможности, если только с вертолёта.

Мне открывали не сразу, в проёме двери всегда появлялась только девушка.

Но вот настал день, и мне открыл мужчина. Теперь я его хорошенько разглядел. Это был голый по пояс статный человек лет тридцати с синеватыми выбритыми щеками и необыкновенно волосатой грудью. Он протянул мне двадцатку, взял пиццу и зачем-то сказал: «Она оставила меня. Можешь со мной выпить?»

В тот вечер я вернулся в пиццерию вместе с Джорджем.

После закрытия я наполнил два кувшина пивом и откупорил Black Label, купленный по дороге.

Вскоре