Супердвое. Версия Шееля - Михаил Ишков

« … с решением Политбюро, касавшимся позиции Советского Союза в отношении второго фронта, меня познакомил Берия.

— Сейчас не сорок первый и не сорок второй год. Мы наступаем, так что сейчас не время будировать этот вопрос! – и передал папку с собранными мной материалами. На ней наискосок красным карандашом была наложена резолюция:

«Отложить до лучших времен.

И. Сталин».

После короткой паузы Берия неожиданно признался.

— Да–а, этот Гэсс доставил нам хлопот. Когда ми перед самой войной прочли о его бегстве, прямо ошалели. Сначала даже не поверили.

Я не поверил!!

Это же нада! Не только сам сел за управление самолетом, но и выбросился с парашютом. Когда поймали, назвался чужим именем. Чем не подвиг разведчика? Сталин тогда поставил перед Молотовым вопрос, кто из наших членов Политбюро способен на такое? Вячеслав порекомендовал Маленкова, посколку тот шефствовал в ЦК над авиацией.

Берия неожиданно рассмеялся.

— Хозяину идея понравилас. Он обратился к Маленкову – справишься, Георгий? Затем предложил членам Политбюро – давайте сбросим Маленкова на парашюте к Гитлеру, пусть уговорит его не нападат на СССР… Ты бы видал лицо Маленкова…

После паузы Лаврентий предупредил.

— Забудь об этом. Нигде не пиши. Нэ надо.

— Так точно, товарищ нарком… »

* * *

Трущев не ограничился включением в свои воспоминания этих отрывков. После войны, отсидки и выхода на пенсию он многое добавил к этому впечатляющему документу. Это неопровержимое свидетельство того, что Николай Михайлович из тех, кто относился к порученному делу мало сказать добросовестно, но и с душой.* (сноска: Дополнительные материалы по этому ключевому вопросу для хода ведения боевых действий на Восточном фронте и невообразимо громадному количеству наших людских потерь смотри в «Приложениях» к воспоминаниям. На необходимости сведения воедино всех представленных документов Трущев настаивал особо. «Меня, – заявлял он, – не устраивает роль птицы–говоруна.

Николай Михайлович имеет на это право. Он внес свой вклад в победу.)

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

« …с 3–го на 4–ое декабря 1943 года за мной прислали машину. Это была первая за последние три недели ночь, которую мне разрешили провести дома.

Машина мчалась по ночной Москве на предельно допустимой скорости. В душе все трепетало. Что могло случиться за несколько часов, которые я провел дома с Татьяной? В чем допустил промашку? Где прошляпил? Если по «близнецам», там вроде все было чисто. Никто из тех немногих сотрудников, кто был привлечен к этой операции, не испытывал особой тревоги за нынешнее состояние дел.

Я перебирал задание за заданием и не мог обнаружить какое‑нибудь существенное упущение, но за всеми этими успокоительными припоминаниями угрожающей тенью очерчивался страшный волосатый кулак, с которым мне пришлось познакомиться в октябре сорок первого. Не везет ли меня молчаливый шофер прямо в объятия Абакумова? Я однажды побывал у него, с тех пор красавец–генерал далеко пошел, теперь он командует СМЕРШем и вряд ли будет лично пачкать руки о такого замухрышку как я?

Ближе к Лубянке сумел взять себя в руки – двум смертям не бывать, одной не миновать. Поживем увидим, нарком в Сталинграде, осматривает вместе с Хозяином место былого сражения, мой непосредственный начальник только послезавтра должны были возвратиться из Тегерана, а Всеволод Николаевич всегда держался со мной предельно корректно – понятно, до того момента, пока Петробыч заказывал мне справки.

Машина подкатила к служебному подъезду – слава Богу, не к подъезду внутренней тюрьмы. Значит, этот вызов пока не заслуживал допроса с пристрастием и увесистого кулака.

На вахте дежурный сержант предупредил, чтобы я поторопился и что генерал–лейтенант Федотов ждет меня в своем кабинете.

— Петр Васильевич уже прибыл? – наивно поинтересовался я.

Сержант не ответил, и я направился в ту часть здания, которую занимало контрразведывательное управление, по–нашему КРУ.

Как только я вошел в кабинет, Петр Васильевич первым же вопросом поставил меня в тупик.

Он спросил, когда я, сотрудник ГБ, думать буду и, продемонстрировав снабженное всякого рода грифами и резолюциями спецсообщение Второго, жестко поинтересовался

— Или победа на Курской дуге вас совсем расхолодила?

Следом Федотов взял мою справку, швырнул ее на стол – с визой Петробыча!! – и тут же без перехода предупредил.

— Я приведу вас в чувство. Мне это труднее сказать, чем сделать!!

Кажется, я уже упоминал, мне повезло с начальником. Порой Петр Васильевич проявлял нерешительность, иногда был медлителен, но в ту ночь от его былой интеллигентности, тем более нерешительности, не осталось и следа. Правда, с «вы» ни разу не сбился, обходился без грубостей, без бериевских площадных выражений, но эту выволочку я запомнил на всю жизнь. В ту ночь он ни разу не назвал меня «голубчиком».

Я стоял на вытяжку.

— Почему спецсообщение Шееля не было передано мне в Тегеран? – спросил он.

— Не было приказания, – невпопад ответил я. – Я послал сводку.

— Ах, не было приказания! Сводку, видите ли, послал!! Времени не хватило?! А на беллетристику, – он указал на документ с визой Петробыча, – у вас, капитан Трущев, времени хватило?! Если вы решили, что ваши глубокомысленные соображения насчет полета Гесса позволят вам проявлять элементарное разгильдяйство в других делах, глубоко ошибаетесь. Я сумею внушить вам уважение к конкретной работе. Вся высокая политика, капитан, делается на основе вот таких сообщений, как это.

Он еще указал на сообщение Шееля.

— Я составил сводку по приказу Меркулова, – бездарно ответил я. – Петр Васильевич, объясните наконец, что случилось?!

— По приказу зама наркома – это хорошо. Приказы начальства следует исполнять. Я спрашиваю, какие меры вы приняли в отношении Шееля?

Какие меры нужно было принимать в этом случае? Приказать Алексею проникнуть в Тауэр и добиться от наци номер три признания, что Черчилль сознательно пошел на сговор с врагом?

Петр Васильевич поднялся из‑за стола и, подойдя к окну, уже спокойнее выговорил.

— Не ожидал от вас, Николай Михайлович, такой беспечности. Улетая в командировку, я, кажется, предупредил – нельзя терять бдительность. Партия не простит нам ротозейства. Враг почувствовал свой конец, теперь он вдвойне опасен.

Эта политическая оценка сразила меня наповал. Я внезапно, до боли в сердце ощутил, что допустил непростительную ошибку. Еще бы догадаться, какую?..

Мы, цепные псы режима, тоже имели чувства и не всегда отрицательные, а порой вполне человеческие, но прежде всего у нас ценилась интуиция. Эта способность головного мозга при поддержке опыта подсказала, что напортачил я по–крупному.