Дуэль - Давид Гроссман

Вера пристально посмотрела на меня. Думаю, она поняла, что мне это действительно важно.

— Эта Эдит была из Германии, — сказала она. — Очень красивая девушка. Все парни в Иерусалиме буквально с ума по ней сходили. О ней много рассказывается в книгах по современному искусству и в энциклопедиях, потому что она считается большой художницей. Говорят, что ее рисунки продают на аукционах за миллионы долларов. Жаль, что она не так много успела нарисовать.

Вера замолчала, посмотрела на меня искоса, словно размышляя, стоит ли рассказывать дальше, а потом, как видно, решилась:

— Понимаешь, у нее был неустойчивый характер, у этой Эдит, — сказала она задумчиво. — Она сильно поддавалась настроению. То могла целыми днями кутить в ресторанах, на вечеринках, пить, танцевать, веселиться, крутить голову кавалерам, а то вдруг у нее наступала депрессия, и она никого видеть не хотела, даже рисовать не могла. Говорили, что это, мол, у нее творческие муки, что у всех больших художников так бывает, но если хочешь знать мое мнение, то я всегда думала, что она просто больная, несчастная женщина, которая даже любить не умеет по-настоящему, только другим крутить голову может…

Она вдруг быстро глянула на меня поверх очков.

— Постой-ка! Помнишь, ты приводил ко мне сюда своего друга?! Ну, этого симпатичного старика, как же его… Розенгар? Розенблюм? Розенталь! Да, Розенталь! Он ведь был ее близким другом, этой Эдит. Ну конечно! О, это была та еще любовь! Весь Иерусалим о них сплетничал. Он был фотограф, кажется, да? Или поэт? Я уже не помню. Говорили, что они будто бы влюбились с первого взгляда, а потом все это почему-то вдруг кончилось, вроде бы без всякой причины. Но у Эдит никогда не было причин. У нее были только настроения. Потом она еще с кем-то крутила роман, а под конец внезапно вышла замуж за какого-то английского офицера, который служил здесь во времена мандата и…

— За английского офицера? — переспросил я. — А как его звали? Случайно не Шварц?

— Нет, — медленно сказала Вера, припоминая. — Нет, не Шварц. У нее здесь было много ухажеров, может, кого-то из них и звали Шварц, кто ее знает. Я только слышала, что замуж она вышла в конце концов за англичанина и что это вызвало в нашей богеме большой шум. А что было дальше, я уже не знаю, я в это время встретила Авраама, так что больше на эти вечеринки не ходила и сплетнями тоже перестала интересоваться. Но один слух все же до меня дошел.

Она вздохнула.

— Понимаешь, это был очень неприятный слух. В те дни у нас очень не любили англичан, хотели освободиться из-под их власти, было даже вооруженное еврейское подполье, и эти подпольщики наказывали тех девушек, которые встречались с британскими солдатами или офицерами. И когда Эдит стала гулять со своим англичанином, ее вроде бы тоже предупредили, чтобы она перестала, а она, по своему обычаю, не обратила внимания. Посмеялась, и все. И тогда однажды ночью, когда она возвращалась домой, так, во всяком случае, рассказывали, подпольщики как будто ее подстерегли, связали и наголо обрили ей все волосы в знак позора.

Вера замолчала, и ее глаза за очками, обращенные куда-то в даль воспоминаний, стали совсем печальными.

— У нее были золотые волосы… Несчастная женщина! Говорили, что она едва не сошла с ума. Но я тебе скажу, что под конец эта Эдит действительно стала словно сама не своя. Я это случайно знаю, потому что она тогда какое-то время лечилась у Авраама. Она говорила ему, что больше не может жить здесь, потому что эта страна не дает своим людям жить своей частной жизнью, а она не может творить в таком месте. Потом она и в самом деле вышла замуж за этого офицера и уехала с ним в Англию. Я слышала, что у них родилась дочь. Или может быть, сын? Не помню. Знаю только, что она очень быстро умерла после этого.

Вера опять замолчала. Потом махнула рукой, как будто отбрасывала от себя все эти воспоминания, и наклонилась ко мне:

— Послушай, но ведь с тех пор прошло больше двадцати лет, с чего вдруг ты заинтересовался этой Эдит!

— Вера, — сурово сказал я. — Ты обещала ни о чем не спрашивать. Потерпи. Скоро я сам тебе все расскажу.

После такого разговора настоящий сыщик, вроде Шерлока Холмса, должен сесть, закурить трубку и начать о чем-то размышлять. Но я не курил, а времени для раздумий у меня совсем не оставалось, потому что было уже без двух минут восемь. Поэтому я только махнул Вере рукой и помчался в школу.

В класс я вошел ровно в восемь. Оставалось всего девять часов, чтобы распутать странный клубок событий, нити которого протянулись уже в целых три страны: Германию начала века, Израиль перед Второй мировой войной и Англию после нее — ив котором сплелись теперь старые любовные истории, украденный кем-то рисунок ценой, возможно, в миллионы долларов и, что самое неприятное, — два заряженных настоящими пулями револьвера времен Первой мировой войны. Наверно, настоящий сыщик, тот, который с трубкой и с увеличительным стеклом, давно бы уже разыскал в этом клубке какое-то случайно оброненное кем-нибудь важное слово или другой намек, и все это позволило бы ему предотвратить злополучную дуэль.

И вдруг мне показалось, будто я тоже, кажется, что-то такое услышал. То ли вчера от Розенталя, то ли только-только от Веры. Но увы — сколько я ни силился, никак не мог припомнить, что именно.

Итак, ровно в восемь часов я сел за парту. А ровно в пять минут девятого я уже снова был в коридоре. Не стоит вдаваться в подробности. Просто наш учитель английского языка вошел в класс и с ходу, будто по наводке самого лучшего радара, вызвал к доске именно меня. Я уже имел с ним несколько неприятных встреч у доски, и что самое обидное — он всегда оказывался победителем. Каким-то чудом он всегда знал, когда я не приготовил домашнее задание. Как он ухитрялся начисто игнорировать мое присутствие в те дни, когда я приходил в школу готовым, так и осталось для меня загадкой. Ответить на нее мог бы, наверно, один только Бог, но у Бога, как известно, ответ не спишешь.

Как бы то ни было, в восемь часов пять минут я уже снова был в коридоре, покинув класс со смутным предчувствием, что, если я не сойду, пока не поздно, с тропы войны с английским языком, меня ожидают дома крупные неприятности. А кроме того, со вполне конкретным заданием: явиться назавтра в класс с готовым сочинением на пяти страницах, исключительно по-английски, разумеется, и вдобавок на весьма странную тему — «Маленький Джордж, мальчик из Лондона». Этот Джордж, оказывается, был героем какой-то знаменитой английской книги.

Но в эту минуту мне, сами понимаете, некогда было думать об этом неизвестном мне книжном Джордже, хоть бы он был трижды знаменитым. Я даже радовался, что меня выгнали из класса, потому что времени до дуэли оставалось все меньше, а я ничего еще не придумал. Я только понимал, что если я так ничего и не придумаю, то вот-вот может пролиться кровь.