Комбат. Беспокойный - Андрей Воронин

Он залпом допил вино и потянулся за бутылкой. Бородин к своему стакану так и не притронулся, но Сергей этого не заметил: слив остатки портвейна в свой стакан, он выжидательно уставился на собеседника.

– Ты тоже не обижайся, – сказал тот миролюбиво, извиняющимся тоном. – Мне самому неловко, что я, сержант запаса, водила, тебя, капитана, вроде как жизни лезу учить…

– Ну, вспомнил – сержант, капитан… Когда это было! Водила… Нынче-то ты на водилу не больно похож! Забыл уже, небось, как вас, автобатовских, в армии дразнили?

– Не забыл, – усмехнулся Бородин.

Это была правда, поскольку забыть то, чего никогда не знал, невозможно. В армии Алексей Иванович не служил вообще и, когда кто-нибудь из знакомых в его присутствии начинал травить армейские байки, старался тихо слинять куда подальше. А когда слинять было невозможно, просто отключал восприятие, как радиоприемник – щелк, и тишина…

– «Крылья с яйцами»! – развеселившись, пришел ему на выручку Казаков. – Из-за этой вашей эмблемы, крылышек на колесах… Так, говоришь, жизни меня учить собрался? Значит, есть что сказать… Давай говори! Только, если честно, лучше бы ты меня не жизни, а смерти научил. Что-то опостылела мне вся эта бодяга, прямо с души воротит. Утром, бывает, проснешься, глаза продерешь, за бока себя пощупаешь – мать честная, опять живой! И когда же, думаешь, это кончится? Но, если имеешь желание, излагай, что у тебя на уме. Все равно говорить о чем-то надо, мы ж не клопы – молчком красненькое сосать!

– Только без обид, ладно? – сказал Бородин.

– Ну, мы ж договорились!

– Вот и славно. В общем, я что хочу сказать? Не думай, Серега, что ты один такой на всем белом свете. Видал я таких, и сам одно время таким был, так что меня ты не обманешь. В гроб себя загнать пытаешься, верно? Это твое личное дело, – быстро добавил он, увидев, как Казаков воинственно вскинул голову, – и я в него лезть не собираюсь. И расписывать, как прекрасен этот мир, тоже не буду. Для кого-то он прекрасен, но таких на самом деле немного. Для большинства людей он очень даже так себе, серединка на половинку, но приходится мириться с тем, что есть, – выбирать-то не из чего! А кое-кому, вот как тебе сейчас, на него глядеть тошно. Знаю, каково тебе, сам через это прошел, но, как видишь, выкарабкался. Но моя жизнь – это моя жизнь, а твоя – это твоя. Говоришь, смерти тебя научить? Изволь. Это ведь тоже уметь надо, а ты, я вижу, подходишь к данному вопросу как последний дилетант. Я по этому поводу вот что думаю: что у человека на роду написано, то и будет, и спорить с этим – последнее дело. Вены себе вскрывать, травиться, вешаться, стреляться, с крыши сигать – глупость распоследняя. Не будет тебе от этого никакого облегчения, себе же хуже сделаешь, причем навечно, потому что самоубийство – смертный грех…

– Погоди, ты что – проповедь мне читать намылился? – изумился Казаков. – Ты у нас богомолец, что ли?

– Да в общем, нет. Сам не знаю, верю я в Бога или не верю. Однако все же опасаюсь: ну, а вдруг? Кто сказал, что его нет, помнишь? Правильно, коммунисты. Так они, брат, много чего говорили. А теперь сами в церковь бегают – свечки ставят, поклоны бьют, грехи замаливают. Да и раньше многие бегали, только тайком. Это как с оголенным проводом: по виду сроду не скажешь, под напряжением он или нет. Вариантов всего два, и надо быть последним идиотом, чтобы, не имея при себе элементарного тестера, хвататься за него голыми руками в расчете на авось – вдруг да пронесет! Шансы-то пятьдесят на пятьдесят, так что я для себя лично давно решил: будь что будет, но никаких самоубийств. Да ты и сам в глубине души так же считаешь, иначе давно бы придумал что-нибудь более действенное, чем цирроз печени, который тебе, кстати, вовсе не гарантирован. Некоторые бухают запоем и при этом доживают до ста лет, а другие ведут абсолютно здоровый образ жизни и не дотягивают до сорока. Организм у тебя крепкий, это за километр видно. Поэтому не исключено, что, если станешь продолжать в том же духе, первым откажет не сердце, не печень и не прочая требуха, а мозг. Причем не сразу, а постепенно. Это ты сейчас держишься, не буянишь, с балкона соседям на головы не мочишься и похабных песен в подъезде не орешь. Но вот уже соседку старой сукой обзывать начал – пока что за глаза и не слишком громко, но это, повторяю, пока. Деградация – вот как это называется, Серега. И когда она зайдет достаточно далеко, это станет заметно всем. Поэтому, действуя тем же порядком, что и сейчас, ты можешь загреметь не на тот свет, как рассчитываешь, а на принудительное лечение. А если еще и деньги кончатся – ты хотя бы представляешь, какая жизнь тебя тогда ждет?

Сергей, который буквально несколько часов назад думал о том же и даже почти теми же словами, вытряхнул из пачки новую сигарету и прикурил ее от предыдущей.

– И еще, – продолжал Бородин, вдохновленный его мрачным видом, свидетельствовавшим, что зерна упали в благодатную почву. – Пьянство – это неизбежная потеря самоконтроля и способности четко воспринимать и трезво оценивать действительность. Ты не подумай, что я тебя осуждаю, это твой выбор, и причины сделать его у тебя, конечно, были. Только, по-моему, ты не до конца продумал возможные последствия этого выбора. Заперся на семь замков и думаешь: все, мой дом – моя крепость? Дудки, Серега! Вот он я, сижу в твоей крепости и хлещу твой портвейн. А если бы это был не я, а, скажем, черный риелтор? Выпил бы ты с ним и проснулся наутро бомжем…

– Тогда он бы уже больше никогда не проснулся, – мрачно процедил Казаков. – То есть, как ты говоришь, пятьдесят на пятьдесят: может, конечно, и проснулся бы, но уже не здесь…

– Ты бы сел, – подхватил Бородин, – а на зоне, между прочим, выпивку достать непросто. Да и стоит она дороговато, особенно для человека, которому никто не носит передачи. И вот сидишь ты за колючей проволокой – живой, здоровый, трезвый и сильно страдающий от абстинентного синдрома, – а в твой крепости тем временем обживается новый хозяин… Как тебе такой вариант? Ты этого хочешь? Этого добиваешься? – Может, уже хватит? – мрачно поинтересовался Сергей, ожесточенно дымя сигаретой.

– Ну вот, все-таки обиделся…

– Да не обиделся я! Просто не люблю пустой треп. Все, что ты мне тут так красочно расписываешь, я лучше тебя знаю: и про здоровье, и про деградацию, и про то, что пьяный для вора – что для голубя хлебный мякиш, подходи и клюй. А толку-то? Какие будут конкретные предложения – начать новую жизнь?

– Не обязательно, – пожал плечами Алексей Иванович. – Твоя жизнь – твое личное дело. Нравится жить, как живешь, – на здоровье, никто тебе не запретит. Только я бы на твоем месте уехал подальше от чужих глаз. Есть у меня один знакомый, он может подобрать подходящий вариант – такой, чтоб тебя и новое место устроило и денег потом на всю оставшуюся жизнь хватило. Ведь, что ни говори, квартирка-то у тебя золотая! Три комнаты почти что в центре – это, Серега, капитал! А ты сидишь на нем как собака на сене и ждешь, когда тебя облапошат.

– О, – с мрачным удовлетворением произнес Казаков. – Ай, Леха, ай, молодца! Сперва черными риелторами пугал, а теперь и сам туда же!