Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Игорь Мерцалов

Сударый напрягся. Толком испугаться он не успел, слишком быстро все произошло, да и не укладывалось в голове, чтобы два человека из высшего общества, в руках которых и власть, и деньги, и влияние, решились на грязную физическую расправу. Но в тот миг, когда оба Рукомоева вынули из карманов складные ножи, он ясно осознал серьезность их намерений. Потому они и пришли лично, без слуг, да еще в этих дурацких карнавальных масках с блесточками, чтобы сделать все без свидетелей.

Сталь сверкнула в тусклом свете кристалла и вдруг выпала из руки старшего Рукомоева. Стремительная серая молния пролетела между связанным оптографом и высокопоставленными преступниками. Два удара — и оба растянулись на полу. Молния замерла над поверженными врагами, и только теперь Сударый сумел ее рассмотреть.

— Персефоний! Слава богу, ты как нельзя более вовремя. Спасибо тебе!

— Ну что вы, Непеняй Зазеркальевич, — отозвался упырь, разрывая путы на руках оптографа. — Кто на моем месте поступил бы иначе? Э, да вас крепко приложили! Вы не вставайте, посидите, я с ними сам разберусь.

— Вы об этом еще пожалеете, — посулил Захап, который, кряхтя, поднимался с пола. — Нападение упыря на секретаря губернатора — такое вам с рук не сойдет!

— Защита собственности от неизвестных грабителей, — поправил упырь, заталкивая упавшую маску Захапу в нагрудный карман. — В отделе по борьбе с бандитизмом хорошие маги, они легко установят, кто нападал, а кто защищался. Суд, я слышал, у вас на содержании, но вы на это не надейтесь. Если попробуете возбудить процесс, мы непременно предъявим общественности причину, гхм… конфликта. Весь Спросонск увидит роскошный портрет вашего милого семейства.

— Портрет уничтожен, можешь не беспокоиться, нежить поганая! — заверил Прокрут.

— Зато цела пластина, с которой он сделан, — парировал Персефоний. — Цела и спрятана в надежном месте. И я склоняюсь к мысли, что общественность сможет насладиться копиями с нее и без всякого судебного разбирательства — просто в случае, если у господина оптографа вдруг возникнут какие-то трудности в жизни или в работе.

— Послушайте, вы, жалкие ничтожества, да я вас всех… — вскричал было Захап, но упырь его перебил:

— Послушайте, вы, хозяин жизни! Может, для кого-то вы и денежный мешок, но для меня — мешок с питательной смесью, а вот для господина оптографа — мешок с тем, что лишь когда-то было чем-то питательным. Можете сколько угодно звенеть золотом в узком кругу таких же, как вы, самодовольных прожирателей жизни, которые считают государственную власть своим личным качеством, но его рапира, мой клык и смех, жестокий всенародный хохот всегда вас остановят! А теперь вон отсюда, господа! Вон!

Рукомоевы переглянулись, и взоры их потухли. Едва ли убоялись они всенародного смеха, по крайней мере, сейчас, но клык, а в перспективе и рапира были очень серьезными аргументами в пользу того, чтобы удалиться.

— Ловко вы их! — похвалил Молчунов, сидя на полу и прикладывая бутылку к шишке на затылке. — Давно они так по сусалам не получали, хе-хе! И со снимком хорошо получилось. А это правда, что у вас пластина осталась? Слушайте, вы отказались от двухсот рублей — я готов предложить триста только за копию…

Сударый, хоть у него и кружилась голова, вскочил со стула и в самых сочных выражениях описал Молчунову, сколь много необычных действий может совершить человек с фантазией, имея в руках «свои чертовы триста рублей». Незагрош обиделся.

— Вы особо-то не буйствуйте, господин оптограф, я не они, меня снимком не напугаешь. Мы с Запятушкой на снимке — самые беспорочные персонажи…

— В первые сутки — возможно. А вы уверены, что у вашего образа хватит выдержки? — спросил Персефоний.

Незагрош Удавьевич нахмурился и, пробормотав что-то вроде: «И вот как с такими дело иметь?» — покачиваясь, направился к выходу.

Сударый снова сел и провел рукой по вспотевшему лбу.

— Еще раз спасибо тебе, Персефоний. Если бы не ты…

— Спасибо скажите той особе, которая согласилась на свидание со мной! — откликнулся упырь. — Это была одна из рукомоевских служанок. Подъезжаю я к их дому на извозчике — одет, как денди, грудь колесом, а в доме гвалт, скандал. Еле дождался я свою визави, только когда в доме перестали посуду бить. Ну, натурально, ни о какой романтике речи уже не было, поболтали минутку и расстались. И вдруг вижу: выныривают из дома двое в масках — и в самовоз. Любопытно мне стало, я за ними — и до самого ателье проследил. Однако вы мне вот что скажите: как позволили скрутить себя? Столько времени борьбой занимаемся, а тут…

— С завтрашнего дня усилим тренировки. Так, значит, ты от служанки узнал, что творится на портрете?

— Да, хотя, по правде сказать, еще вечером предположил. Пока вы замеры проводили, я уже приметил, как они все, улыбаясь, друг на друга поглядывали…

Сударый и Персефоний не собирались тревожить Вереду известием о ночном происшествии, но совершенно замолчать случившееся уже не представлялось возможным. Утром в «Обливионе» господин Кренделяки лично подошел к Сударому и поинтересовался судьбой налетчиков, пытавшихся ограбить ателье. Оптографу пришлось на ходу выдумать короткую батальную историю, которая заставила Кренделяки прийти к выводу о том, как хорошо иметь в работниках упыря.

Какие-то слухи дошли и до Вереды, пришлось ей все рассказать. История, конечно, взволновала девушку, однако она не поддалась эмоциям и трезво рассудила, что оптопластину надо надежно спрятать.

— Не исключено, что Рукомоевы постараются ее выкрасть или уничтожить — хотя бы путем поджога.

— По-моему, ты преувеличиваешь, Вереда, — сказал Сударый, но потом вспомнил секретаря губернатора с ножом в руках и добавил: — Однако подстраховаться не мешает.

— Я могу ее у себя в гробу спрятать, — щедро предложил Персефоний.

— Или вот сюда, — сказала Вереда, указывая на коробочку, только сегодня появившуюся у нее на столе.

— Ну вот еще, — возмутился упырь. — Туда же залезть проще простого!

Из коробочки донесся звук, напоминающий хмыканье. Мужчины привычно кашлянули, делая вид, что ничего не слышат.

— Хотя вы, Непеняй Зазеркальевич, кажется, собирались использовать снимок как пример вашего достижения? — вспомнил Персефоний.

Сударый покачал головой:

— Нет, мой друг, у меня уже нет намерения объявлять об открытии. Как ни прискорбно, мир не созрел для новейшей оптографии. Подумать только: открытие еще не было совершено по-настоящему, а его уже попытались использовать в самых пошлых и низменных целях! Дальнейшее распространение метода приведет только к новым недоразумениям. На него будут возлагаться неоправданные надежды, а преувеличенное выражение характеров на снимках повлечет за собою обиды и ложные толкования. Нет-нет, я не хочу быть к этому причастен. Напротив, у меня появилась другая идея. Многие эффекты открытого мной метода оказались совершенно неожиданными, хотя, если вдуматься, ничего непредсказуемого в них не было. И мне пришло в голову, что можно опубликовать статью, в которой наш печальный опыт будет описан в теоретическом виде. Быть может, гипотеза о некоторых проявлениях новейшей оптографии заставит видных ученых задуматься и приостановить работы…