Дети новолуния - Дмитрий Поляков (Катин)

Кара-Куш поцеловал отца и пошёл к выходу походкой крепкого, молодого самца.

— Нам надо успеть, — вдруг сказал хан.

— Что? — не понял Кара-Куш.

— Просто… Нам надо успеть.

Оставшись в одиночестве, хан некоторое время неподвижно полулежал на диване, уставив взгляд в одну точку. Потом он встрепенулся, точно стряхнул с себя тяжкое наваждение, и встал. Снаружи доносился мирный гул улицы, прорезаемый криками бродячих торговцев. Из глубин дворца текло сладкое пение наложниц. Журчали фонтаны. Попискивали птицы в золочёных клетках. Хан накинул на себя парчовый халат и босой вышел на террасу, вознесённую над городом. Камни пола уже достаточно нагрелись на солнце, но пока не обжигали пятки. Он неспешно направился к парапету, слушая, как постепенно нарастает шум базарной площади. Ясный небосвод расплывался в глазах радужными кругами, и казалось, солнце, будто цыплёнок, ласково трётся о щеки. С каждым шагом он чувствовал, как всё сильнее им овладевает приятная истома: край парапета сонно покачивался впереди в ритм с лёгкой шёлковой занавеской над входом в покои жён. Хан подошёл к краю и глянул вниз.

В пёстрой толчее небольшой рыночной площади, зажатой между стенами дворца и мечетью, то там, то тут вздымались выплесками разноцветные полотна шёлковых тканей, мелькали-перемешивались платки, тюбетейки, чалмы учащихся медресе, женские тюрбаны с яркой вышивкой, кожаные шапки, сверкающие шлемы воинов и даже папахи из чёрной овчины и серого каракуля на головах стариков. Чего только не предлагал пятничный хорезмский базар, каких только услад человечьих не утолял он, какими соблазнами не завлекал в дурманящую свою паутину! Тут тебе и бобры, и горностаи, и крашеные зайцы, и белки, куницы, волки, соболя, тут и кольчуги на любой кошель, рыбий клей, амбра, мёд, лесные орехи, мечи булгарские, мечи арабские, славянские, хорезмские, тут и печенье сочное, сухое, и кунжут, изюм, древесина, полосатые халаты, ковры иранские, гуридские, любые, одеяла, колпаки, стрелы, воск! А что за парча — самой лучшей выделки парча! Лучше и быть не может! А луки, а рыба, а сыр, а одежда невероятнейшей окраски! — и чудесные узбекские шаровары, и шлёпанцы по ноге, и покрывала мульхам, и соколы, и сабли, и белая кора тополя! А вино! золотое, преступное, томное! Запах того вина долетал до ноздрей хана — вот какое то было вино! А по краям — бараны, коровы, птицы, козы, славянские рабы и невольницы! В густом гуле торга то и дело пробивались вопли спорщиков, высекавшие верную цену товару, и смех в чайханах, заполненных праздными зеваками. И через всё это буйное великолепие тонкой нитью тянулся назойливый звук двухструнного дутора…

Внезапно словно дрожь пробежала по торжищу. Толпа вдруг замешкалась, точно прислушалась к шёпоту, вмиг облетевшему каждое ухо, и в ту же минуту с высоты башни своего дворца Кучулук-хан узрел сотни лиц, обращённых прямо на него. А ещё через минуту вся площадь осела на колени.

Сердце хана сжалось от гордости. Его убеждали отвести базар от стен дворца, но он распорядился оставить. Изобилие рынка скрывает нищету. Хан с трудом отвёл глаза от застывшей толпы, туда, где за сверкающими небесно-голубой глазурью усадьбами богатых горожан, за площадью, на коей чуть ни ежедневно жители задорно рвали и забивали камнями всякого, на кого указывал кади, за синими, со сверкающими полумесяцами куполами мечетей в облаках пыли туркмены занимались конной выучкой на ипподроме, где среди амбаров и кузниц, шелковичных, плотницких, оружейных мастерских, среди налезающих друг на друга бесконечных хижин простые жители вели счёт будничным заботам, а внутри шахри-стана за внутренним рвом суетились по крепостным стенам ополченцы. И далее — за внешними укреплениями, за рыжими виноградниками, садами, за иссечённой арыками пашней открывался необъятный простор с убегающими к горизонту тополями, с верблюдами, тянувшими арбу, с тихо плывущими по реке судами, нагруженными пшеницей и ячменём, и еле видимой линией далёких синих гор.

Не отводя глаз от горизонта, хан отступил на пару шагов, и минуту-другую спустя шум на базаре возобновился с прежней силой. Хан повернулся кругом — всюду одно и то же — сонный, бессрочный покой с теми же тополями, верблюдами, арбой, с теми же не то явными, не то кажущимися горами, повисшими в поднебесье.

«А где север-то?» — вдруг спросил он себя, замер на месте и даже развёл руками в недоумении. Пот выступил у него на лбу.

— Где север? — уже вслух повторил он вопрос, растерянно огляделся по сторонам и принялся быстрым шагом ходить кругами по террасе, вглядываясь в даль и стараясь уцепиться хоть за какой-нибудь ориентир, подсказку. — Тьфу ты, не понимаю… Совсем, что ли, голову потерял?.. — Он нервно рассмеялся. — Где же он… где, зараза?..

Где север?!

4

По холмистому склону, покрытому изумрудно свежей травой, мелко перебирая ногами, бежал истерзанный человек. Растрепавшийся тюрбан бился у него за спиной. Судя по обрывкам ремней на поясе и плечах, это был простой ополченец. Он бежал, вцепившись руками в волосы, раскрыв рот в беззвучном крике, бежал прочь, неведомо куда, спасая не столько своё тело, сколько рассудок. Можно было подумать, что он только что своими глазами видел конец света.

Невыносимо томительной нотой прорезал воздух упругий звук, и в спину бегущему коротко ударила стрела. Не останавливаясь, он упал и покатился вперёд, ещё полный жизни и молодых сил, пальцы его судорожно хватались за траву, пытаясь удержать себя в этом мире. Потом он замер на спине с неловко выгнутой грудью из-за упиравшейся в землю стрелы и какое-то время жил, глядя в небо высыхающими глазами, и в ушах постепенно затихал стоголосый вой приуготовленных к деловитой резне бесполезных детей и старух. А вдали, по самому краю равнины, буднично перекидываясь отрывистыми фразами, шла группа монгольских конников. Один из них запихивал лук в чехол. Никто не обратил внимания на потерю одной стрелы.

В действительности погода стояла ясная, солнечная. С раннего утра небо было промыто до светло-бирюзового блеска и сонно сияло над далёкой, притихшей землёй. И птицы взлетали высоко, беззаботно купаясь в воздушных потоках возле самого солнца. Но в руинах города, известного как Ак-кала — Белая крепость, уже которую неделю висел чёрный дым, то и дело перебиваемый гранатовыми всполохами неугасимых пожаров, и казалось, будто ночь не оставит эти места уже никогда. Это зрелище неизменно завораживало каана, вселяло в него ощущение власти над человеческой волей, веселило. Поверженный враг так же великолепен, как загнанные и расстрелянные кабаны, буйволы, волки. Из мучений его, из слёз, ужаса, низости всегда в полный рост поднимается триумф. Разве кто думает о мясе, когда идет большая охота?

В сопровождении небольшого отряда телохранителей-кешиктенов старый каан медленно ехал на своей любимой гнедой кобыле с белой головой по заваленной щебнем и трупами улице былого Ак-кала. Город сопротивлялся больше месяца, и за это его не просто разграбили, а буквально разнесли по земле, хотя открывшим ворота имамам и было обещано, что пострадают только начальник гарнизона и те защитники, что запятнали себя кровью монголов. Пленных оказалось слишком много ещё с предыдущих побед. Столько не надо, хватало на всё — и рыть рвы, и строить осадные машины, и первой волной штурмовать крепости. Хватало женщин, мастеровых людей, учёных. Поэтому жителей Ак-кала вывели в поле, разбили примерно на равные части по числу отряженных для этой работы вооружённых топорами монгольским воинов и затем принялись методично рубить, как это происходит со стадом овец, по той или иной причине подлежащему уничтожению.