Мемуары сластолюбца - Джон Клеланд

– Кто уехал, дурья твоя башка? – вскричал я.

– Дамы, сэр, – заикаясь, выговорил перепуганный мальчик, ожидая, что я обращу на него свой гнев.

– Как? Когда? С кем? – выпалил я на одном дыхании, сжимая письмо в руке, не в силах распечатать конверт.

Том вкратце изложил суть дела.

Накануне, меньше чем через час после моего ухода, дамы вернулись в свои апартаменты, заперлись да так и не выходили до часу ночи, когда вдруг появился старик, их поверенный, и настойчиво забарабанил в калитку. Мальчик и его бабушка сначала испугались: не воры ли? – но взглянув в окно, разглядели, как он препирался с часовыми. Дамы поспешили выйти из дома и подтвердить, что это их друг, который не причинит им зла. Миссис Бернард сказала старику, что у них все готово: одежда и постель увязаны в тюки, а драгоценности спрятаны в шкатулку. За каких-нибудь пять минут, с помощью стражников, все это было перенесено в карету, запряженную шестеркой лошадей. Едва мисс Лидия села в карету, как старшая дама обняла ее и крепко прижала к себе, словно утешая. Они сказали хозяйке, что, возможно, завтра же воротятся, а если нет, пусть она возьмет себе оставшиеся вещи. Мальчика облагодетельствовали, подарив ему кошелек с несколькими гинеями, и пожелали хорошо себя вести. Бедная мисс заливалась слезами, а потом вручила ему письмо, чтобы он передал мне в собственные руки. Парнишка бежал за каретой, покуда не выбился из сил: хотел посмотреть, на какую дорогу они свернут. Наконец они скрылись из виду. Он был так огорчен, что сам едва нашел обратный путь. Все, что он мог заметить, это что они отправились не в Лондон или Уорик, а, скорее всего, в сторону моря.

Пока он рассказывал, я стоял без движения, словно обратившись в камень, сраженный горем и негодованием: горем оттого, что из-за непредвиденного поворота судьбы утратил сокровище всей моей жизни, а негодованием – за ничем не заслуженную жестокость. От отчаяния я едва не отдал приказ об увольнении часовых – а ведь бедняги искренне считали, что, оказывая беглянкам помощь, действуют в моих интересах.

Немного придя в себя, я отослал всех прочь, чтобы без помех прочесть роковое послание. Дрожа всем телом, я сломал печать и, развернув листок, узнал почерк миссис Бернард. Вот содержание письма.

"Сэру Уильяму Деламору.

Глубокоуважаемый сэр!

В нашем теперешнем поступке вы можете усмотреть черную неблагодарность, но это всего лишь видимость. Мы покидаем сей благословенный край и увозим с собой память о вашей заботе и бесчисленных любезностях. Неблагоприятное стечение обстоятельств вынуждает нас уехать без предупреждения; возможно, в будущем вы признаете их неумолимый характер. А до той поры, если мольбы наши имеют для вас хоть какой-нибудь вес, умоляем вас воздержаться от наведения справок о нашем местопребывании. С нашего ведома и при нашем участии, хотя и без злого умысла, вы были введены в заблуждение – благодаря предусмотрительности нашего поверенного – относительно нашего имени и положения в обществе. Смеем надеяться, что вы питаете к нам хоть толику доверия, достаточную для того, чтобы если и не одобрить, то хотя бы не осудить наши действия. Еще раз умоляем вас, до той поры, пока обстоятельства не позволят нам открыть тайну, не думать о нас дурно, а лучше не думать вообще. Для безопасности мисс Лидии крайне важно, чтобы вы не разубеждали местных жителей и не опровергали умышленно распространенные слухи. В надежде на исполнение этой просьбы заверяю, что мы всегда будем вспоминать о вас с величайшим уважением и признательностью, и передаю перо – по ее настоянию – мисс Лидии. Остаюсь вашей преданной слугой.

Кэтрин Бернард".

Ниже дрожащая рука Лидии вывела постскриптум:

"Я подтверждаю все изложенное миссис Бернард и хочу добавить от себя, что была бы бесконечно огорчена, если бы вы подумали, будто я без сожалений расстаюсь с этими местами.

Лидия".

В том состоянии шока, в которое меня поверг столь внезапный поворот колеса фортуны, грубо отрезвив от всех иллюзий и надежд на совершеннейшее счастье, почерк Лидии и мельчайший проблеск нежности в ее постскриптуме отчасти поддержали меня, словно пораженного громом. Я вновь и вновь перечитывал письмо, обливая его слезами и покрывая поцелуями. Имя Лидии то и дело срывалось с моих уст. Я осыпал ее горькими упреками, как будто она была рядом. Что я сделал? Чем заслужил такую жестокую участь? И как только я не упрекал себя за то, что отложил до лучших времен свое предложение! Возможно, она сжалилась бы надо мной и изменила свои планы.

Я вновь послал за Томом и задал ему тысячу вопросов. Как были одеты дамы? Что говорили?.. Но его ответы не пролили свет на происшедшее.

Доведенный горем до изнеможения, я, тем не менее, встал с постели, чтобы немедленно помчаться в коттедж, хотя и знал, что не найду там ничего, кроме незначительных вещиц, которые лишь разбередят душу, оживив боль и запоздалые сожаления.

По приезде на место, которое еще совсем недавно казалось мне раем на земле и где меня встретила холодная, сводящая с ума пустыня, я почувствовал себя несчастным скитальцем, который видит впереди прекрасные дворцы, фонтаны, райские кущи, но, подъехав ближе, не находит ничего, кроме нагромождения бесформенных каменных глыб и чахлых зарослей тиса. Вот какой показалась мне, в моем теперешнем состоянии, прежняя обитель счастья.

Хозяйка коттеджа лишь усугубила мои душевные муки бесхитростной хвалой в адрес недавних постоялиц. Она назвала их благословением своего дома и выразила надежду, что они еще вернутся. В своем искреннем горе она даже забыла о том, что постоялицы оставили ей вещи и деньги – в пятьдесят раз больше, чем было договорено. Такая небрежность и описанный Томом экипаж лишний раз доказывали их принадлежность к состоятельным кругам. В то же время я истощил все ресурсы ума и воображения, но гак и не смог догадаться, кто же они такие. Мне было ясно, что, если бы девушка из высокопоставленного семейства исчезла либо в силу обстоятельств покинула отчий дом, родные должны были бы поднять такой шум, который докатился бы до наших мест, однако до сих пор никто не обмолвился ни о чем таком – даже шепотом.

С течением времени горе начало терять остроту, уступая место томной меланхолии, в которой я даже начал находить своеобразную прелесть. Я все так же любил Лидию, но уже не думал о ней постоянно, как прежде. Боль притупилась; здоровый молодой организм все отчетливее и яростнее бунтовал против воздержания; меня все менее привлекал платонизм, который наш скорее развращенный, нежели просвещенный, век загнал в темные, пыльные углы, наряду с вышедшими из моды балладами, рюшами и шляпами с высокой тульей.

Я не мог дождаться нашего отъезда в Лондон, уповая на то, что смогу там хоть что-нибудь узнать о Лидии. Кроме того, меня больше, чем когда-либо, раздражало однообразие деревенской жизни, когда каждый день – точная копия предыдущего. Короче говоря, мне необходимо было развеяться, я нуждался в развлечениях, а крепкий организм и юношеская любознательность подсказывали, каких именно. Вскоре мне представилась возможность убедиться в том и окончательно разобраться в своих потребностях и тайных влечениях.