Путешествие в загробный мир - Генри Филдинг

Я заметил, что столь различные характеры, наверное, послужили источником занимательнейших происшествий, и если он их все помнит, на что я уповал, и располагает временем, то весьма обяжет меня своим рассказом. Он отвечал, что отлично помнит все бывшее с ним, а что касается времени, то в этом благословенном месте на всех лежит единственная обязанность: умножать счастье друг друга. И он поблагодарил меня за то счастье, что я доставляю ему, прося осчастливить рассказом. Я взял за руку мою малышку, другую руку предложил любезной спутнице, и мы проследовали за ним на солнечный цветущий бережок, где уселись, и он начал рассказ.

– Я полагаю, вам достаточно известно о моей жизни в бытность императором Юлианом, хотя рассказы обо мне, уверяю вас, все лживы, особенно в том, что касается многочисленных чудес, предвещавших мою смерть. Обсуждать их сейчас мало смысла, но если они вдруг понадобятся историку, они совершенно в его распоряжении.

В следующий раз я родился в этот мир в Лаодикии[57](это в Сирии), в незнатной римской семье; в душе я был бродяга, и в семнадцать лет уехал в Константинополь, прожил там год и отправился во Фракию, куда в это самое время с позволения императора Валента вошли готы. И там я был совершенно пленен женой некоего Родорика, готского военачальника, ее же имя и поныне сохраню в тайне из чувства нежнейшей признательности к прекрасному полу, ибо ее обращение со мной было в высшей степени доброжелательным, без той недоступности, какая ограждает женщин от приставанья. Добиваясь близости с нею, я продал себя в рабство ее мужу, а тот, как и все его соплеменники, не страдая излишней ревностью, подарил меня жене – по той самой причине, по какой ревнивец старался бы держать меня подальше от жены, именно: по причине моей молодости и красоты.

Покуда все вышло по-моему, за обнадеживающим началом последовало продолжение. Вскоре я убедился, что ей приятны мои услуги, я часто ловил ее взгляд, отводимый со смущением, в котором трудно заподозрить чистоту сердца. С каждым днем я получал все новые ободряющие знаки, но слишком далеко развели нас обстоятельства, и я долго не осмеливался повести наступление, а она строжайше держалась приличий и не могла, порвав путы скромности, первой сделать шаг; в конечном счете страсть поборола мою почтительную сдержанность, и я решился на смелую попытку, чего бы мне это ни стоило. При первом же удобном случае, когда хозяин был в отъезде, я дерзко осадил крепость и штурмом взял ее. Я не преувеличиваю, говоря – штурмом, ибо сопротивление было отчаянным, на какое только способна совершенная добродетель. Она несколько раз грозилась позвать на помощь, а я убеждал в бесполезности этого, поскольку рядом никого нет, и, видимо, она поверила мне и не стала звать, а позови она людей – и я, может статься, отступил бы.

Поняв, что добродетель ее попрана, она покорилась судьбе и весьма долгое время дозволяла мне вкушать сладостные плоды моей победы; а завистница-судьба готовила мне дорогую расплату. Однажды в счастливейшие наши минуты нагрянул муж и прямо отправился на ее половину, едва дав мне время юркнуть под кровать. Другой насторожился бы, застав жену в таком состоянии, но этот был совершенно не ревнив, и все могло бы обойтись, не угляди он случайно мои ноги, торчавшие наружу. За них он и вытянул меня из-под кровати, после чего сурово глянул на жену и схватился за палаш, и он разделался бы с нею в два счета, но тут, очертя голову и кляня себя, я вступился за честь госпожи, взяв на себя всю вину, каковая, впрочем, дальше помыслов-де не пошла. Натура чрезвычайно одаренная, она так хорошо подыграла мне, что он, таки дал себя обмануть, но теперь его гнев обратился на меня, он грозил мне страшными карами, а насмерть перепуганная и потерявшаяся госпожа не нашлась вступиться и отвести их от моей головы; а могло быть и так, что прояви она участие ко мне – и в нем наконец пробудилась бы ревность, с которой уже не совладать.

Поколебавшись, Родорик объявил, что подобрал для меня самое подходящее наказание, которое одним разом сурово воздаст мне за преступное намерение и совершенно обезвредит гнусные поползновения в будущем. Он тут же исполнил свой жестокий приговор, и я утратил звание мужчины.

Сделав меня, таким образом, неспособным наносить ему ущерб, он тем не менее оставил меня в доме, и госпожа, скорее всего раскаиваясь в прегрешениях и видя во мне их единственного виновника, за все время не сказала мне доброго слова и не посочувствовала взглядом; а скоро римляне затеяли с готами большой обмен собак на людей, и моя владычица выменяла меня у вдовы-римлянки на болонку, еще и приплатив изрядную сумму.

У этой вдовы я служил семь лет, терпя самое варварское обращение. Меня немилосердно нагружали работой, и то и дело служанка, иначе не звавшая меня, как дрянью и тварью, нещадно меня избивала. К чему бы я ни прикоснулся, того ни хозяйка, ни ее прислужница уже не брали в рот, будто бы опасаясь заразы. Не стану продолжать: вам не измыслить такого надругательства, какому меня не подвергли бы в этом доме.

Но вот вдова подарила меня своему знакомцу, языческому жрецу. Тут меня ожидали большие перемены, и если прежде я оплакивал свою судьбу, то теперь я благословлял ее. У хозяина я ходил в любимчиках, и другие рабы почитали меня не меньше его самого, сознавая мою власть помыкать ими, как мне заблагорассудится. Хозяин посвятил меня во все свои тайны, и ночами я помогал ему скрытно забирать с жертвенников приношения, а люди потом думали, что их вкусили боги. Мы устраивали себе роскошные пиры, и, кажется, не найти такой диковины, какой мы не отведали. Но не спешите умиляться душевному согласию между жрецом и его рабом, ибо наши истинные отношения не одобрит ни один христианин, хотя мой хозяин утверждал, что они безгрешны, ссылаясь на богов, с которыми он якобы сносился.

Счастливая жизнь продолжалась около четырех лет, когда хозяин объелся какими-то разносолами и умер.

Мой новый владелец был человеком совсем другого свойства – то был, ни много ни мало, знаменитый святой Златоуст, и потчевал он меня не подношениями верующих, а проповедями, питая натощак духовной пищей. Вместо яств, кормящих и ублажающих плоть, мне предлагались советы укрощать и умерщвлять ее. Неукоснительно им следуя, я в несколько месяцев превратился в живые мощи. Однако он успел склонить меня в свою веру, и новым образом жизни я был скорее доволен, поскольку, наставлял он, в будущей жизни мне воздастся вечным блаженством. Сей святой был добрейший человек, и лишь однажды услышал я от него худое слово – когда забыл положить на подушку Аристофана, без которого он не засыпал[58]. Он без памяти любил этого греческого поэта и часто заставлял меня читать вслух его комедии; когда попадалось непристойное место, он, улыбнувшись, говорил: – Жаль, что предмет не вяжется с чистотой стиля, – а стиль Аристофана он любил до беспамятства, и, хотя не переносил скабрезностей, заставлял перечитывать эти места по нескольку раз. Язычники недостойно трепали имя этого славного человека, приплетая даже женщин, однако его суровые речи против них, кажется, достаточно его оправдывают.