Дама с жвачкой - Наталья Александрова

— Потому что в лифте тебя никак не убить! — Надежда решила отбросить всякую дипломатию и называть вещи своими именами. — Дверь железная, внутри этот тип в форме, вся лестница светом залита — прямо первый бал Наташи Ростовой! Музыки только не хватает. Где уж тут тебя по голове стукнуть! И на улице тоже через каждые сто метров полицейский попадается, уж такой у вас район. Пришлось пойти сложным путем, привлечь технику.

— А зачем?

— Что — зачем?

— Ну, раз уж ты все знаешь, то зачем ему нас убивать? — ехидно спросила Вера.

— Вот! — обрадовалась Надежда, — очень правильно мыслишь. Значит, на чем мы остановились? Что нас связывает? И получается, что связывает нас роддом, потому что там мы все познакомились и две недели вместо положенных шести дней провели. С Любой мы еще потом несколько лет дружили, пока я из того района не переехала, с тобой долго встречались, а с остальными связь потеряли. Значит, звоню я вчера Любиной дочке Маше, она медсестрой работает в том самом роддоме на Огородникова, теперь это Рижский проспект, а я никак не привыкну. И сообщает она мне удивительные вещи. Во-первых, кто-то влез к ним в архив и украл все папки с медкартами за 1991 год.

— Интересно!

— Молчи пока. А во-вторых, помнишь детскую сестру Клаву, она на нашем отделении больше всего работала. Помнишь, мы еще в ужас приходили, как она новорожденных носила — по трое на одной руке, все боялись, что она их уронит?

— Конечно, помню!

— Вот, недели три назад нашли ее убитой за городом. Возвращалась она с дачи, ее задушили и бросили в пожарный водоем. Убийцу, естественно, не нашли.

— Ужас какой, что ты говоришь, Надежда!

— А доктор Алексей Иванович…

— Что — тоже убили?

— Нет, умер он своей смертью лет пять назад, пожилой уже был. И вот я тебе сейчас предлагаю посидеть спокойно и вспомнить, кто еще вместе с нами эти две недели в палате лежал, и что такого серьезного могло тогда случиться, что теперь через двадцать шесть лет так страшно откликнулось.

— Да что можно вспомнить через столько лет? — вяло возразила Вера. — И к тому же, знаешь, Надя, мне уже все равно.

— А мне не все равно! — вскипела Надежда. — Я жить хочу, хочу по улицам спокойно ходить, не оглядываясь. Внучку хочу вырастить, с мужем мне жить еще не надоело! Вера, ну скажи, неужели тебе неинтересно выяснить, что за сволочь на тебя покушалась, и доказательства твоему благоверному в физиономию бросить, чтобы он точно знал, что не ты его девицу взорвала?

Расчет Надежды был верен, Вера оживилась, глаза ее заблестели, но ненадолго.

— А что потом? — вздохнула Вера. — Ну, докажу я ему, что ни при чем, а толку? Все равно никому я не нужна.

— Потом уедешь спокойно к тете Варе. Или разменяешь эту квартиру, жизнь свою устроишь худо-бедно. Муж ее бросил — что ж теперь, повеситься? У тебя хоть детей маленьких нет, а я когда с мужем развелась, Алене шесть лет было. И ничего, прожили как-то. Поживет твой муж один, через месяц грязью зарастет, желудок заболит от полуфабрикатов и прибежит за тобой как миленький с извинениями! Привык на всем готовом, избаловала ты его. Все мужчины одинаковы! — присовокупила Надежда, самодовольно подумав в глубине души, что, конечно, верная мысль, что все мужчины одинаковы, за исключением ее мужа Сан Саныча, который все умеет — и убирать, и готовить, и вообще он очень умный и хороший, а самое главное — очень любит ее, Надежду, и никогда не поступит с ней так, как поступил с Верой ее муж.

Они сели с Верой за удобный стол в кухне и, попивая кофе, стали вспоминать все события, которые произошли с ними в роддоме номер 17 двадцать шесть лет тому назад.

В роддоме было два послеродовых отделения, первое и второе — для нормально родящих женщин, у которых дети появлялись на свет как положено, без осложнений, а в третье, послеродовое, попадали бедолаги со всевозможными отклонениями. И держали там рожениц не менее двух недель.

Надежда попала туда потому, что у нее плохо заживали послеродовые швы, у Веры девочка шла не головкой, а ножками, поэтому Вера промучилась родами чуть ли не двое суток, у нее считались трудные роды. Любиному ребенку занесли легкую инфекцию и две недели лечили гноящиеся глазки.

— Вера, нас в палате было шесть человек. Мы попали туда одновременно и ушли все в один день. Там была еще Софа, помнишь, доктор Алексей Иванович все шутил про Веру, Надежду, Любовь и мать их Софию, а Софа обижалась, она и постарше нас была всего-то лет на семь-восемь.

У Софы тоже была девочка, второй ребенок, держалась она от их троицы особняком, она вообще была сдержанна, суховата и казалась старше своих тридцати лет. В третье отделение Софа попала из-за повышенного давления, ее кололи лекарствами две недели, а с ребенком у нее было все в порядке. И дальше, еще две соседки по палате — Эльвира, Эля и…

— Вера, как звали ту девочку?

— Кажется, Маргарита, — неуверенно вспомнила Вера.

— Точно, Маргарита Зеленцова. А эта Эля… нет, не помню фамилии.

Опять они замолчали, вспоминая Элю. Очень худая высокая женщина с ввалившимися глазами. В первые дни прошел слух, что ребенок у Эли в тяжелом состоянии. Его не приносили кормить, и Эля во время кормления выходила в коридор, не в силах выносить воркования мамаш, лицезреющих своих чмокающих сокровищ. И вечерами, когда уходили врачи, Эля все ходила и ходила по коридору, не вступая ни с кем в разговоры, а ночью стонала во сне.

Надежда вспомнила, что ни разу за две недели с Элей не разговаривала. Эля избегала их, молодых, счастливых и беспечных. Они общались втроем или с такими же как они молодыми мамашами из других палат.

Как-то вечером, когда Эля опять монотонно ходила по коридору, к ним в палату забежала детская сестра Клавочка. Люба угостила Клаву фруктами, которые ей в изобилии приносил муж, но доктор Алексей Иванович Любе их есть временно запретил, потому что у ее девочки началось расстройство. Клава съела грушу, яблоки и гранаты забрала с собой, а в благодарность рассказала им все сплетни об Эле, что этот ребенок у нее третий, что остальные двое умерли — один в утробе на шестом месяце беременности, а второй родился и прожил два дня. И теперь это у Эли последний шанс родить ребенка. Клава слышала, как Эля приходила к доктору Алексею Ивановичу и умоляла его сделать все, что в его силах, чтобы ее девочка выжила, на что доктор ответил, что все уже сделано и теперь можно надеяться только на бога.

Клаву позвали в детское отделение, они все втроем поахали, посочувствовали Эле, а потом выбросили ее историю из головы, не потому, что были такими жестокими или равнодушными, а просто принесли детей на кормление, и все проблемы отступили на задний план, кроме одной: возьмет ли ребенок грудь, и не мало ли ему молока?

И была еще одна у них соседка по палате — девочка пятнадцати лет, Маргарита. Это сейчас пятнадцатилетние мамы никого не удивляют, а тогда это была редкость. Девчонка была хорошенькая, и глазки умные, но вот пошла по кривой дорожке. Про отца ребенка не было ни слуху ни духу. Родила она тоже с какими-то осложнениями и сразу же сказала врачам, что от ребенка отказывается и чтобы кормить не приносили. Нужно было вызывать юриста и оформлять документы, но Алексей Иванович все тянул, надеясь, что Маргарита одумается. Приходила ее мать или тетка и скандалила в ординаторской, чтобы не принуждали девочку и не давили на психику, так что Алексей Иванович рассердился и сам закричал на тетку, что надо было раньше девчонку держать в ежовых рукавицах, чтобы не шлялась черт-те где и в подоле не приносила.