Постдемократия - Колин Крауч

Такое изменение политического места крупных социальных групп имело важные последствия для взаимоотношений между политическими партиями и электоратом, особенно заметно сказавшись на ле­вых партиях, которые исторически являлись пред­ставителями групп, снова выталкиваемых на обочину политической жизни. Но, поскольку многие текущие проблемы касаются массового электората вообще, вопрос ставится намного шире. Партийная модель, разработанная для эпохи расцвета демократии, по­степенно и незаметно превратилась в нечто иное — в модель постдемократической партии. Об этом речь пойдет в главе IV.

Многие читатели, особенно к моменту дискуссии в главе IV, могут указать на то, что я рассматриваю исключительно политический мир, замкнутый сам на себя. Так ли уж важно для простых граждан, ка­кие люди населяют коридоры политического влияния? Не имеем ли мы дело с куртуазной игрой, не влекущей за собой реальных социальных последствий? На эту критику можно ответить обзором различных поли­тических сфер, демонстрирующим, насколько возра­стающее доминирование деловых лобби над большин­ством прочих интересов исказило проведение государством реальной политики, с соответствующими реальными последствиями для граждан. Объем нашей работы позволяет уделить место лишь одному приме­ру, и, соответственно, в главе V мы обсудим: влияние постдемократической политики на такую злободнев­ную проблему, как организационная реформа обще­ственных услуг. Наконец, в главе VI мы зададимся во­просом о том, можно ли что-нибудь поделать с опи­санными нами тревожными тенденциями.

На протяжении большей части XX века европей­ские левые не сознавали значения компании как института. Первоначально она представлялась исклю­чительно орудием извлечения прибыли для ее вла­дельцев и эксплуатации ее работников. Воплотившие­ся в компании преимущества рыночной восприим­чивости к запросам потребителей по большей части ускользали от внимания в целом небогатого рабочего класса, который обладал весьма ограниченными воз­можностями для выражения потребительских пред­почтений. Впоследствии, в беззаботную эпоху всеоб­щего обогащения в третьей четверти XX века, когда возник феномен массового потребительства, компа­ния сама собой стала восприниматься как удобная дойная корова.

Для этого кейнсианского периода было характер­но повышенное внимание практически всех партий к макроэкономической политике. Предполагалось, что отдельные компании безо всякого труда нахо­дят и эксплуатируют всевозможные ниши на товар­ных рынках, процветающих благодаря макрополити­ке. Мнение тех неолиберальных правых, которые ука­зывали на значение микроэкономики и на проблемы компаний, по большей части оставалось неуслышан­ным. В каком-то смысле это было удобно самим ком­паниям: создавая условия экономической стабильно­сти и не вдаваясь в детали того, чем занимаются ком­пании, власти почти не вмешивались в их дела.

Все изменилось с крахом кейнсианской парадиг­мы вследствие инфляционных кризисов 1970-х годов.

Поддержание совокупного спроса перестало быть га­рантированным, а товарные рынки стали ненадеж­ными. Это усугублялось и другими явлениями: быст­рыми технологическими изменениями и инновация­ми, усилением глобальной конкуренции, возросшей требовательностью потребителей. Те компании, кото­рым не хватало предприимчивости, обнаружили, что земля уходит у них из-под ног. Резко возрасла разни­ца между преуспевающими и неудачливыми компа­ниями, участились банкротства, выросла безработи­ца. Компании, добившиеся лишь умеренного успе­ха, отныне не могли чувствовать себя в безопасности. К голосу лобби и групп давления, выражавших инте­ресы корпоративного сектора, стали чаще прислуши­ваться — по аналогии с тем, как к жалобам больного на сквозняк относятся более серьезно, чем к таким же жалобам здорового человека.

Затем произошли и другие изменения, которые помогли компаниям превратиться в крепкие и тре­бовательные, отнюдь не больные существа, но, как ни странно, вовсе не повлекли за собой снижение внимания к их запросам. Общим местом политиче­ских дискуссий стало мнение о том, что в этом вино­вата глобализация. Она, несомненно, усилила конку­ренцию и тем самым высветила уязвимость отдель­ных компаний. Выживают в этой конкуренции самые сильные, но не в смысле взаимодействия с конкурен­тами, а скорее в смысле взаимодействия с властями и с рабочей силой. Если владельцы глобальной компа­нии не удовлетворены местным фискальным или тру­довым режимом, они угрожают перебраться в другое место. Таким образом они получают доступ к прави­тельству и влияют на проводимую им политику куда более эффективно, чем это в состоянии делать про­стой гражданин, даже если они не живут в этой стране, не имеют формальных прав гражданства и не платят здесь налоги. В своей книге «Работа народов» (Reich, 1991) Роберт Райш писал и об этой группе, и о высо­неоплачиваемых специалистах, чьи навыки востре­бованы во всем мире, и о проблемах, проистекающих из того факта, что они обладают значительной вла­стью, но при этом не связаны с каким-то определен­ным обществом. Подавляющее большинство насе­ления не обладает такой возможностью: оно остает­ся более или менее привязано к родному государству и вынуждено соблюдать его законы и платить налоги.

Во многих отношениях это напоминает ситуацию в предреволюционной Франции, где монархия и ари­стократия были свободны от налогов, но монополизи­ровали политическую власть, в то время как средние классы и крестьянство платили налоги, но не имели политических прав. Подобная откровенная неспра­ведливость стала основной движущей силой и за­кваской на первоначальном этапе борьбы за демокра­тию. Представители глобальной корпоративной элиты не делают ничего столь же вопиющего и не отнимают у нас право голоса (ведь мы движемся по демократи­ческой параболе, а не описываем полный цикл). Они просто предупреждают правительство, что оно не до­ждется инвестиций, если по-прежнему будет сохра­нять, скажем, широкие права трудящихся. Все круп­ные партии страны* покупаясь на этот блеф, говорят своему электорату о необходимости реформировать устаревшее трудовое законодательство. Дошли ли эти слова до ушей электората или нет, он покорно голосу­ет за свою партию, потому что почти лишен выбора. После этого можно говорить, что ущемление прав ра­бочих произошло в результате свободного демократи­ческого процесса.

Аналогичным образом компании могут требовать снижения корпоративного налогообложения, объяв­ляя это условием для дальнейших инвестиций в страну. Когда правительство им подчиняется, налоговое бремя перекладывается с плеч корпораций на плечи от­дельных налогоплательщиков, которые, в свою очередь, возмущаются высоким уровнем налогов. Крупные пар­тии реагируют на это, проводя всеобщие выборы как аукционы по урезанию налогов; электорат, естествен­но, голосует за партию, обещающую наибольшие нало­говые послабления, и через несколько лет сталкивается с резким ухудшением качества государственных услуг. Но он сам за это проголосовал; такая политика облада­ет полной демократической легитимностью.

Однако следует быть осторожным и избегать пре­увеличений. Представление об абсолютно независи­мом капитале — заблуждение, курьезным образом раз­деляемое и левыми, и правыми. Первые с его помощью рисуют картину деловых интересов, вышедших из-под какого-либо контроля. Последние прибегают к нему, агитируя за отмену всех положений трудового зако­нодательства и налогов, неудобных для корпораций. В реальности же мы не только имеем множество ком­паний, весьма далеких от глобального уровня; даже транснациональные гиганты сильно ограничены в воз­можностях менять одну страну на другую в поисках са­мых низких налогов и минимальных требований по ча­сти трудового законодательства — этому препятствует сложившаяся структура инвестиций, кадров и дело­вых связей. Переезд на другое место связан с больши­ми затратами, о чем весьма живо напомнили собы­тия 2000 года, когда и BMW, и Ford решили перенести часть своего производства из Великобритании на не­мецкие заводы. Хотя такое решение во многом основы­валось на чрезмерном укреплении фунта стерлингов, дополнительной причиной служило также то, что за­крывать производство в Германии было слишком хло­потно и дорого. Иными словами, сами усилия прави­тельств консерваторов и новых лейбористов по при­влечению в страну инвестиций путем повышения гибкости британских законов повысили вероятность закрытия внешними инвесторами британских заводов. Легко пришло — легко ушло.