Через месяц, через год - Франсуаза Саган

– Я знаю здесь неподалеку один трактирчик с камином, – сказала она Николь, чтобы как-то разрядить молчание.

А о чем было с ней говорить? «Ваш муж любит меня, но я его не люблю, у вас отнимать не стану, у него это пройдет». Да, но не могла же она предать интеллигентного Бернара. И потом, всякое объяснение с Николь было бы похоже на экзекуцию.

За обедом они разговаривали о Беатрис. Потом о Малиграссах. Николь была убеждена в том, что они любят друг друга, верны друг другу, и Жозе не стала разубеждать ее в этом. Она чувствовала себя доброй и пресыщенной. А ведь Николь была на три года старше ее. Но она ничем не могла ей помочь. Ничем. Женщины и правда бывают как-то особенно глупы, и выносить это под силу только мужчинам. Жозе потихоньку выходила из себя, презирая Николь, раздражалась, что та долго ничего не может выбрать в меню, злилась, что у нее такой испуганный взгляд. За кофе, после долгого молчания, Николь вдруг выпалила:

– Мы с Бернаром ждем ребенка.

– Я думала… – сказала Жозе.

Она знала, что у Николь уже было два выкидыша и ей настоятельно рекомендовали не пытаться больше рожать.

– Я очень хочу ребенка, – сказала Николь.

Она сидела, опустив голову и насупившись. Жозе с недоумением разглядывала ее.

– Бернар знает об этом?

– Нет.

«Бог мой, – думала Жозе, – такой, верно, по Библии, и положено быть жене. Она думает, что достаточно заиметь ребенка, чтобы привязать к себе мужчину, и ставит его в такое жуткое положение. Я никогда не стану библейской женой. А пока что эта, должно быть, очень несчастная».

– Надо ему написать, – твердо сказала Жозе.

– Я боюсь, – ответила Николь. – Сначала хочу увериться… что ничего не случится.

– Я считаю, что вы должны ему сказать.

А вдруг произойдет то, что уже случалось, и не раз, а Бернара не будет рядом… Жозе побелела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А вот Жака… наоборот. Он со смущенным видом стоял бы у ее изголовья и с улыбкой смотрел на своего ребенка. Нет, право, бред какой-то.

– Давайте вернемся, – сказала Жозе.

Они медленно поехали в сторону Парижа. Когда Жозе повернула к Елисейским полям, Николь схватила ее за руку.

– Не отвозите меня сразу домой, – попросила она.

В ее голосе прозвучала такая мольба, что Жозе внезапно поняла, на что похожа сейчас ее жизнь: одинокое ожидание, страх смерти и эта тайна. Ей стало безумно жаль Николь. Они пошли в кино. Через десять минут Николь, шатаясь, встала, и Жозе последовала за ней. Уборная в кинотеатре была чудовищная. Жозе рукой придерживала мокрый лоб Николь, пока ту рвало, испытывая одновременно и жалость, и отвращение. Дома ее ждал Жак; рассказывая о прожитом дне, он был довольно нежен и даже назвал ее «своей бедной старушкой». Потом он предложил ей сходить куда-нибудь, решив прогулять на этот раз свои вечерние занятия на факультете.

Два дня подряд Жозе тщетно пыталась дозвониться до Бернара, чтобы убедить его вернуться. Писать ему надо было «до востребования». Она попыталась уговорить Николь съездить в Пуатье, та отказалась категорически: у нее теперь были постоянные боли. Услышав это, Жозе страшно испугалась. Она решила сама съездить за Бернаром и попросила Жака поехать с ней. Он отказался из-за занятий.

– Но мы же в один день управимся, только туда и обратно, – настаивала Жозе.

– Ну конечно! Совсем недолго!

Ей захотелось ударить его. Он был непреклонен, все всегда упрощал, и она бы дорого дала за то, чтобы он хоть на секунду вышел из себя, засомневался, стал бы оправдываться. Он властно взял ее за плечи:

– Водишь ты хорошо, тебе вполне хорошо и одной. А потом, лучше тебе с этим типом увидеться наедине. До его отношений с женой мне дела нет. А вот с тобой – да, это меня касается.

Говоря последнюю фразу, он сморгнул.

– Ой, ну послушай, ты же знаешь, – сказала она, – это ведь все давно…

– Я ничего не знаю, – ответил Жак. – Но если узнаю что-нибудь, уйду.

Она смотрела на него с изумлением и какой-то смутной надеждой.

– Ты меня ревнуешь?

– Да не о том речь. Делиться я не умею.

Он резко привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Неловкость его жеста тронула Жозе, и она притянула его к себе, прижалась к нему. Она целовала его в шею, в плечо сквозь толстый свитер, улыбалась и повторяла задумчиво: «Так ты уйдешь? Уйдешь?» Но он не двигался, молчал, и у нее было ощущение, что она влюблена в медведя, повстречавшегося ей в лесу, медведя, который, быть может, и любит ее, но не может сказать этого, обреченный на бессловесность.

– Ну ладно, – ворчливо сказал наконец Жак.

И она уехала одна. Рано утром села за руль своего автомобиля и теперь медленно катила среди по-зимнему обнаженных деревьев. Было очень холодно, и бледные, искрящиеся лучи солнца лились на голые поля. Она опустила верх автомобиля, подняла высокий ворот свитера, который взяла у Жака, но лицо ее стыло на морозе. Дорога была совершенно пустынна. В одиннадцать часов она остановилась у обочины, сняла с заледеневших рук перчатки и закурила сигарету, первую после отъезда. На минуту она замерла, откинув голову на высокую спинку сиденья, и с закрытыми глазами медленно вдыхала дым сигареты. Несмотря на холод, она почувствовала, что солнце пригрело ее сомкнутые веки. Тишина стояла мертвая. Открыв глаза, она увидела ворону, севшую неподалеку от нее на поле.

Выйдя из машины, Жозе пошла по дороге среди полей. Она двигалась так же беззаботно, как двигалась бы в Париже, и в то же время ей было как-то тревожно, она прошла мимо фермы, мимо нескольких деревьев, конца дороге видно не было. Через какое-то время Жозе обернулась; черный, преданно ждавший ее автомобиль еще можно было разглядеть вдали на шоссе. Обратно она возвращалась еще медленней. Ей было хорошо. «Но ведь должен же быть ответ, – сказала она вслух, – и даже если его нет…» Ворона, каркнув, улетела. «Я люблю такие передышки», – опять произнесла она вслух, бросила окурок и тщательно раздавила его ногой.

К шести часам она добралась до Пуатье и долго искала гостиницу, где жил Бернар. Темный, с большой претензией обставленный холл «Щита Франции» показался ей чудовищным. По длинному коридору, где лежал бежевый ковер, о который она то и дело спотыкалась, ее провели к номеру Бернара. Он писал, повернувшись спиной к двери, и рассеянно сказал: «Войдите». Удивившись ответному молчанию, обернулся. И только тогда она вспомнила о письме и о том, что могло значить для него ее появление здесь. Она попятилась. Но Бернар уже сказал: «Вы приехали!» – и протянул к ней руки; его лицо так преобразилось, что у Жозе мгновенно промелькнула мысль: «Вот, значит, какое лицо бывает у счастливого человека». Он прижимал ее к себе, душераздирающе медленно терся головой о ее волосы, а она стояла, окаменев, и думала только об одном: «Надо же ему все объяснить, это же гнусно, надо все сказать».