9 дней - Павел Сутин

Я писал сказку ваших дней,

Горечь правды испив сперва.

Киплинг

Ты мне говоришь, что у нас было замечательное и прекрасное прошлое, а я тебе говорю: если у нас было такое замечательное, прекрасное прошлое, то откуда, черт подери, взялось это совсем не замечательное и не прекрасное настоящее?

Роберт Пенн Уоррен, «Вся королевская рать»

В половине девятого по волнистой, в глубоких трещинах, асфальтированной дорожке, между кряжистых вязов проехал новенький ПАЗ с табличкой «Ритуальный». Начинался больничный день, в административный корпус сходились старшие сестры со стопками историй болезни, через полчаса у морга предстояло выстроиться веренице таких ПАЗов. В патанатомии повизгивали по мелкой желтой плитке колесики каталок, цокали женские каблуки, в коридоре курил хлыщеватый молодой санитар с пирсингом. Накрашенная медсестра открыла дверь в ординаторскую и сказала:

— Дмитрий Саныч, ну скоро?

* * *

Браверманн вошел в ординаторскую, сел за стол и кивнул Хлебову, своему старшему ординатору: начинай. Тот доложил семидесятилетнего народного артиста с раком простаты и студентку с опухолью надпочечника, а ординатор второго года — слесаря из Шатуры с гигантской многокамерной кистой левой почки. Браверманн свою операцию перепоручил Хлебову и быстро закончил конференцию, можно сказать, скомкал.

Браверманн заведовал онкоурологией шестой год, докторскую защитил в тридцать четыре, опубликовал две монографии и статей без числа. Был он толстым, низкорослым, облысел еще в институте, не водил машину и не читал беллетристику. Близкие друзья звали его «Бравик», но надо сказать, что при взгляде на его дряблое, обрюзгшее лицо трудно было представить, что у этого человека вообще есть друзья.

Он ушел в кабинет, достал из ящика стола початую пачку «Мальборо» и какое-то время, сопя, смотрел на нее. Его первый шеф сказал ему в восемьдесят восьмом: лучше не кури, я вот двадцать восемь лет курил, а потом стал свое дыхание в лифте слышать — и бросил.

Постучав, вошел Хлебов, спросил осторожно:

— Что-то случилось?

— Я сейчас уеду, у меня срочные дела. К трем вернусь. — Бравик сел и стал, кряхтя, надевать полуботинки. — Ты как составлял график? Почему Голованов идет в третью очередь? Почему у тебя человека с диабетом подают в операционную в третью очередь?!

График он исправил еще позавчера, и тогда же выговорил Хлебову.

— Голованова первым подают, — сказал Хлебов. — У вас дома что-то?

— Безобразие, безобразие… Больной с диабетом…

— Может, такси вызвать?

— Не надо. — Бравик встал и снял с плечиков пиджак. — Гулидов будет нефрэктомию делать — так ты ему помоги. Я к трем вернусь.

* * *

Молоточки пишущей машинки «Оливетти» мягко отщелкивали:

поступил в 1-е травматологическое отделение ГКБ № 15 в экстренном порядке 13.05.2009

В ординаторскую опять заглянула сестра.

— Дмитрий Саныч!

— Да-да, заканчиваю…

констатирована в 5 ч. 35 мин. При патологоанатомическом исследовании

— Только ваше заключение осталось.

— Не зуди под руку.

разрыв селезенки. Разрыв диафрагмы. Компрессионный перелом второго грудного позвонка, перелом основания черепа

За стеной два санитара уложили в гроб труп в черном полиэтилене.

Патологоанатом выдернул из валика заключение, подписал и протянул сестре.

— Держи.

* * *

Геннадий Валерьевич Сергеев, прозаик, «мастер психологических этюдов», как написали про него когда-то в «Большом городе», вышел за руку с сыном из подъезда. Сергеев в свои сорок два был строен, хоть и немного подзаплыли плечи и угадывался живот. Лицо у него было спокойное, солидное, оно и в ранней юности было таким же: голубые глаза чуть навыкате, короткие рыжеватые волосы, большой лоб, залысины, губы, о которых принято говорить «чувственные», и подбородок с желобком. Гена с Васеном опаздывали в садик, с минуты на минуту начиналась зарядка. Васен сегодня прокопался, укладывал в пластиковый пакет аппликацию, над которой вчера корпел до одиннадцати, потом искали чешки, потом выяснилось, что Васен не почистил зубы.

— Пап, в выходные к Никону на дачу поедем? Ты говорил, что поедем.

— Не к Никону, а к «дяде Никону». Не надо фамильярничать со взрослыми.

Васен вытащил ладошку из отцовской руки. Когда подошли к садику, он спросил:

— А Бравик поедет?

Он еще не умел долго обижаться.

— Не Бравик, а «дядя Бравик».

— А Гаривас?

— Зайка, топай быстрее, — сказал Гена, — уже зарядка началась.

* * *

Майор Александр Анатольевич Лобода — мосластый, темноволосый, в прошлом боксер-средневес — был опер потомственный, его отец пришел в угро с фронта, в двадцать три, как Володя Шарапов. Лобода окончил омскую «вышку», работал на земле, в ОБХСС, по карманникам, а последние три года на Петровке. Характер у него был отцовский, прямолинейный, оттого-то, наверное, Лобода до сих пор ходил в майорах.

На Петровке стояла плотная пробка, недалеко от проходной маршрутка притерла «Волгу». Беззвучно переливался бело-красно-фиолетовый фонарь гаишной машины. Инспектор, положив папку на капот, писал протокол. Лобода пошел к Страстному и столкнулся с Карякиным. Тот перехватил кейс в правую руку, посмотрел на часы.

— Ты куда это?

— К-к-константин Андреич, мне отъехать надо, — сказал Лобода. — Вернусь к-к-к обеду.

— У Щукина день рождения, — напомнил Карякин.

— Мы ему б-б-бензопилу купили. — Лобода поискал по карманам сигареты. — Хорошая п-п-пила, шведская… Я к трем б-б-буду.

— В час совещание у Смоковникова. А ты куда?

— На п-п-похороны. — Лобода, вытряхнул сигарету из смятой пачки, зажал в углу рта, стал искать по карманам зажигалку. — К-к-к трем вернусь.

— Родственник? — участливо спросил Карякин и поднес Лободе зажигалку.

— Т-т-товарищ.

— Болен был?

— На м-м-машине разбился.

— Молодой?

— М-м-мой ровесник.

— Сань, ну, я сочувствую… Он сотрудник?

— Н-н-нет.

— Ты поезжай. Я что-нибудь придумаю, если Смоковников спросит. Эх… — Карякин вздохнул. — Мы тут с женой осенью были в Австрии, зашли как-то на кладбище. Католическое кладбище, красивое — мрамор, распятия… Так я обратил внимание: почти всем под девяносто. А у нас, ёкалэмэнэ, на кладбищах сплошная молодежь.