Опасная кукла - Кристина Воронова

Небо казалось атласной голубой тканью с вышивкой золотом. Солнечные лучи насквозь пронзали изысканную ткань небес. Был теплый августовский денек. В воздухе уже парили первые тонкие нити будущей осенней прохлады, но еще можно было носить тонкие платьица.

Особенно маленьким, хорошеньким девочкам.

Лизу все любили и обожали, начиная от воспитательниц и заканчивая приходящими забирать своих чад родителей.

Только друзей у нее не было.

Лиза считала себя самой лучшей, самой умной и талантливой. А остальных — недостойными того, чтобы с ними говорить, не то чтобы играть. Или дружить.

Ее всегда усаживали за большое пианино, когда приходили какие-то гости в садик, и все с умилением слушали, как она играет.

Было странно смотреть, как тонкие пальцы порхают по клавишам, ни разу не ошибаясь, словно девочка занималась музыкой и в прошлой жизни.

Тогда красивое личико пятилетней малышки становилось сосредоточенным, отчего она казалась старше. А взгляд — напряженным и даже каким-то жестоким.

Нет, Лиза ничуть не напоминала тургеневских девочек, наряженных в воздушные платья и ленты, милых малышек, которые заливисто смеются и кажутся беззаботными яркими бабочками. Мечтающими лишь о ярком и прекрасном.

Но видно было, что белокурой девочке очень нравится играть на пианино — гораздо больше, чем все игрушки и книжки в садике.

Впрочем, она послушно учила английский и французский языки, которыми с ней занималась мама, считавшая, что знание языков, красивая внешность и музыкальный дар помогут в будущем ее девочке неплохо устроиться в жизни.

В этот день, казалось, не могло случиться ничего плохого, так было красиво вокруг. Изумрудная зелень деревьев и кустарников, освещенная ярким солнцем, словно бы сошла с какой-то яркой детской книжки.

Девочка в белом платьице нетерпеливо поджидала маму, с отвращением переводя взгляд с такого интересного окна, выходящего на улицу, на тарелку, полную манной каши.

Ей уже хотелось, чтобы наступил вечер — и мама пришла и забрала ее. Она даже нетерпеливо топала ножкой под столом, вертя головой.

Солнечные зайчики отбивались от стекол, разукрашивая золотыми мазками игрушки, детские столы и стульчики.

Наконец вечер наступил. Солнечное зарево перегорело, уступив место тревожному алому закату и темнеющему по краям темно-голубому небу.

Лиза терпеливо дожидалась мать возле выхода.

Увидев высокую белокурую женщину, которая быстрым шагом пересекала тихую, безлюдную улицу, на которой редко ездили машины, Лиза помчалась к ней.

Собака. Огромная, грязно-черная собака, с прокусанным ухом. Она накинулась на ее мать, вгрызаясь зубами в податливую плоть.

Лиза стояла и смотрела, застыв в ступоре.

Ведь это же сон, не так ли? Просто еще один страшный сон. Она проснется — и все будет хорошо. И мама придет забрать ее в садик вечером, когда дневной "тихий час" закончится.

Когда она проснется.

Очень медленно девочка осела на землю, уставившись на собаку, пожиравшую ее мать. Эти белые, окровавленные клыки, пена, измазавшая пасть…

И даже истошные материнские крики не могли разбудить ее от ступора.

И никто не приходил на помощь.

* * *

Лиза забыла, что у нее была мать, считая некоторые всплывшие воспоминания странным, диковинным, солнечным сном.

Она помнила воду, которая лилась на нее с небес, и грохот грома и ярчайший блеск молний, когда она стояла возле дверей приюта.

Она не помнила, как попала в приют. Ей всегда казалось, что ее подкинули туда еще совсем маленькой, младенцем. И оставили возле закрытых дверей, в то время как ее затапливал ливень и ослепляли молнии, выжигая последнюю память о былом счастье.

Только в глубине души осознавала, что, не успеешь улыбнуться, а особенно, когда счастье твое станет огромным, — придет страшное нечто и заберет у тебя то, что ты вымечтала, сотрет с твоих губ улыбку, полакомится блеском радостных глаз.

И ты будешь умирать в страшных муках.

Она была похожа на пушистого персидского котика белоснежного цвета с большими, очень выразительными, голубыми глазами. Оставалось только повязать ленточку и посадить в самую красивую корзинку — и отнести на выставку, где ее бы ждала первая награда за красоту и чистокровность.

Но малышку и подбросили, как брошенного, никому не нужного, нелюбимого котика. Холодный лик государства стал лицом самой жестокой мачехи на свете.

В тот день холодная осень разразилась дождем и грозами. Яркие молнии отражались в широко распахнутых, полных первобытного ужаса, глазках…

Девочку с огромными, широко распахнутыми, почти пустыми глазами привели и оставили в длинной, и так забитой койками комнате приюта, где поставили еще одну шаткую кровать.

* * *

Одиннадцатилетняя девочка забилась в угол кровати, уставившись почти остекленевшими глазами в окно, где сверкали яркие зарницы. Другие дети часто дразнили ее и жестоко насмехались, но даже самые наглые не желали смотреть в ее глаза, в которых отражалось что-то первобытно-глубокое, как инстинктивный страх перед змеями, находящее отголосок в самой зачерствевшей душе.

В такие моменты, уже привыкнув к резким изменениям настроения, ее оставляли в покое.

Разумеется, не пытаясь утешить.

Лиза с трудом приходила в себя, словно выныривая из очень глубоких и темных вод подсознания.

Выплывала, словно ныряльщик с большой глубины, медленно, чтобы не разорвались легкие…

Постепенно реальность вступала в свои права, как жестокий тиран. Правда, самое ненавистное зрелище: озлобленные, как голодные волчата, ее соседи отсутствовали в комнате.

Вместе с ощущениями вернулось постоянно преследовавшее ее чувство голода, которое возвращалось даже во сне, хотя она уже научилась яростно сражаться за каждую порцию в столовой.

И все равно порции были слишком маленькими и жалкими.

Одежда — ужасной, чудовищно одинаковой — в толпе других детишек сразу же терялась индивидуальность, словно запутываясь в лабиринтах кривых зеркал со своими взбесившимся отражениями.

Сырые стены, заросшие плесенью, одинаково угнетали в любое время года. Продавленные, готовые вот-вот развалиться кровати, казались чудовищами, притаившимися в тенях.

Длинная комната была забита старой мебелью. Лизе казалось, что саму комнату уже тошнит от этого жуткого старья.

Тусклые лампы висели высоко над головой, словно маленькие, больные луны.