Считанные дни - Хуан Мадрид

Повесть еще находилась в процессе написания, а уже многие поверили в ее читательский успех. К сожалению, не представляется возможным перечислить всех, кому я считаю необходимым выразить глубокую признательность — получится слишком длинный список. Однако не могу не отметить Мириам, мою супругу, которая внесла огромный вклад в зарождение замысла и его воплощение на страницах данной книги.

На ее долю выпало самое трудное: правка текста, чем она и занималась с великой самоотверженностью и безграничным терпением, обращая мое внимание на ошибки, оплошности, несоответствия и просто глупости. Совершенно очевидно: без ее участия повесть получилась бы совершенно другой и, скорее всего, никуда не годной.

Я в огромном долгу еще перед одной женщиной — Кармен Балсельс, моим литературным агентом. Она не только разглядела во мне писательскую жилку, но и давала мне советы со свойственным ей тактом.

Не могу не упомянуть Хуана Круса, ставшего для меня нечто большим, чем просто издателем, и оказавшего мне великую честь своей дружбой и искренностью. Смею заверить: его острые суждения и точные замечания не остались втуне.

По мере того как идея произведения получала реальное выражение на этих страницах, многие из моих друзей, а в равной степени и недругов, намеренно или неосознанно, оказали мне неоценимую услугу, поделившись своим жизненным опытом. Например, пятнадцать лет назад Пили рассказала, как ее часто приглашали на праздники и платили за то, чтобы она раздевалась догола. Я не успел поблагодарить ее тогда, поэтому делаю это сейчас. Некоторые друзья ушли в мир иной: Хуанито, Хема, Тони и, лучший из лучших, — Лорен, однако считаю своим долгом перед их памятью выразить им горячую благодарность за то, что они поделились со мной историями из собственной жизни.

Всем, всем — огромное спасибо!

Посвящается Хуанхо Мильясу (он заявился на испытание по латинскому языку под именем Тино Бертоло, попутно сдал экзамен и за меня, благодаря чему мы все трое благополучно перекочевали на третий курс), Толстяку Риверо — «Блестящему», Луису Мари Броксу — «Эрролу Флину», Феликсу Мурьелу, Рафе Рода, Хуаните Мартинес — «Красавице», Рафе Чирбесу, Елене Кабесали, Габриэлю Альбиасу… всему выпуску 1967/68 г., а также историческому факультету, который нас сформировал как личности и нас же сломал.

Таким образом, к нам приходит четкое осознание того, что человек воплощает в себе образ города, а город, в свою очередь, походит на вывернутого наизнанку человека; город дает нам не только возможность самоутвердиться и понять, зачем мы существуем, но и возводит многочисленные и непреодолимые препятствия, которые мешают нам состояться.

Луис Мартин Сантос[1], «Время молчания»

Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе ничего не смогу написать. На моем щите вырезан девиз — «подлинность»!

Исаак Бабель

Уже через несколько секунд пришло ощущение теплоты и покоя. Знакомое чувство, — словно при встрече со старым добрым другом, внушавшим ему силу и уверенность в себе. И хотя укол, который он только что сделал, оказал не совсем обычное действие, это его не удивило: героин был отменного качества.

Он натянул носок, за ним белую кроссовку и улыбнулся своему отражению в заляпанном зеркале с черными ртутными проплешинами по краям.

Потом вынул из кармана кожаной куртки шариковую ручку и, отыскав на стене уборной, сплошь разрисованной граффити, свободное место, старательно вывел: «Клянусь, я разбогатею!»

Ибрагим сидел в кафе «Ориенталь». Он давно облюбовал себе столик у окна, выходившего на улицу: таким образом можно незаметно наблюдать за тем, что происходило на Пласе[2].

— Отлично, Ибрагим. Просто здорово! Все прошло как по маслу. Не представляешь, насколько я изголодался по коняшке[3], — тараторил парень, захлебываясь от восторга. — А этот — высшей пробы: я так сразу и поплыл. Знал бы ты, чем приходится пробавляться в тюряге… Ширяешься всяким дерьмом… И надзиратели достают. Глаз не спускают, козлы вонючие.

Он зевнул, сладко потянулся и закинул руки за голову.

— Ладно. А как тебе работенка? — спросил Ибрагим. — Ты хоть понял, о чем речь?

— Неужели?! Считай, уже приступил. Только скажи, что делать — и полный порядок. Но с условием: вечером я должен быть в мешке[4]. В десять ноль-ноль отбой и будь любезен — полезай в койку. Мать их так.

Ибрагим молча кивнул и посмотрел в окно. Пласа постепенно заполнялась народом. Тяжело ступая, шли женщины, нагруженные кошелками со снедью, вертелись под ногами ребятишки, решившие, что в такой денек грешно сидеть в колледже и корпеть над книгами, из угла в угол слонялись безработные и просто зеваки.

— Эдак даже лучше. По вечерам я сам рву когти из этого квартала. Значит, так: встречаемся утром, и я указываю тебе, где спрятан марафет[5]. Приходится каждый раз искать новое место. Понятно?

— Яснее ясного. — Парень придвинулся к Ибрагиму вплотную и понизил голос до шепота. — Слышь, браток, а сколько причитается мне? Я в смысле бабок.

Ибрагим замотал головой.

— Никаких денег. С десяти проданных граммов один забираешь себе. На круг выходит грамма три-четыре в день. А сплавишь больше — больше и получишь.

— Коняшки?

Ибрагим опять замотал головой и окинул Пласу внимательным взглядом.

— Коняшка годится лишь для доходяг. Я работаю с кокаином. Кока, много коки — вот что нужно богатеям. А с коняшкой одна возня и никакого навара. Он — для бедных. Богатые берут не торгуясь, да и легавые их не трогают. Но предупреждаю: в нашем деле надо держать ухо востро. — Ибрагим заглянул парню в лицо, но тот наклонился и принялся растирать себе ступню. Укол нестерпимо жег ему кожу. — Я требую крайней осмотрительности, — настойчиво повторил Ибрагим. — Один неверный шаг — и хана. Да что с тобой такое?!

— Ничего. Понимаешь, не могу я колоться в руку. Есть там у нас в тюряге один психодрал[6], который… Короче, нельзя мне в руку — только в ступню, иначе не видать мне увольнительных, как своих ушей. Опять запрут. И без того этот гребаный воспитатель, похоже, уже что-то про меня разнюхал. Гад ползучий!