Белый крестик - Андрей Миллер

Глава первая: в которой Пётр Дмитриевич знакомится с Николаем Степановичем

Пётр Дмитриевич Инсаров по долгу своей службы следователя уголовного сыска всю жизнь имел дело с миром объективных фактов — предметов расследования. А потому, что вполне естественно, был далёк от творческих сфер. Книги читал преимущественно связанные с профессией — даже в часы досуга.

Так что пребывание в поэтическом салоне ему было не то чтобы вовсе в новинку — но как минимум казалось весьма непривычным. Хотя и стоило признать: в мрачных реалиях петроградской осени 1916 года подобное отдохновение души приходилось впору.

Большая комната с окном, выходящим на набережную Мойки. Сочетающая утончённость убранства с явной обшарпанностью: наверное, поэтам такое подходит. Что с них взять, с поэтов?.. Инсарову было известно, что большинство собравшихся здесь — люди довольно широко известные, но факты о них следователь знал лишь такие, что могли быть интересны следователю. Как некие творческие личности — по нулям; Пётр Дмитриевич ни одной строчки их стихов не вспомнил бы. Хотя его подчинённые, кажется, зачитывались. И горячо обсуждали; ох, как горячо!

Если не говорить о человеке, ради которого Инсаров здесь присутствовал, заинтересовать могла только одна женщина: темноволосая, сразу привлекающая внимание горбинкой носа. Отнюдь не красивая, но обладающая выдающимся шармом: это было бы глупо отрицать. Она практически весь вечер молчала и уж точно не читала стихов.

Худощавый, нескладный, неказистый человек поднялся с софы и тотчас обнаружил безупречную военную выправку. Он был почти вдвое младше Инсарова, но взглядом своим сразу давал понять: повидал не меньше. Это ещё как минимум «не меньше». Оценить его стихи следователь толком не мог, зато твёрдый голос — вполне.

— Я кричу, и мой голос дикий: это медь ударяет в медь. Я, носитель мысли великой — не могу, не могу умереть…

Дальше было ещё много стихов, но в голове Петра Дмитриевича звучал совсем иной текст. Что он знал о своём будущем собеседнике?

«Гумилёв Николай Степанович, тридцати лет, дворянского происхождения, отец — корабельный врач. Гимназия, Сорбонна. Известный поэт. Путешественник, исследователь Африки. Всякая чушь, одним словом… В сентябре 1914 вольноопределяющимся зачислен в уланский лейб-гвардии полк. И тут интересно… подробности службы. Их много. Георгиевский крест 4-й степени за номером 134060, 3-й степени за номером 108868. Что там ещё…»

Инсаров уверенно держал в памяти всё, что могло бы пригодиться: сейчас даже не вспоминал заново — скорее просто перебирал факты, словно картонные карточки. Информации было много, но ничто известное следователю не отвечало на один-единственный вопрос о расследовании, которое он вёл.

«При чём здесь, чёрт побери, этот ваш Гумилёв?»

А стихи в салоне всё читали и читали. Инсаров начал ловить себя на ощущении, что это — весьма недурной фон для размышлений. А ну как в нём начинает просыпаться своеобразный интерес к поэзии? Странно, конечно, но чего только не делается с человеком в старости. А Пётр Дмитриевич, конечно, к старости уже вплотную подступил. Всё ближе к шестидесяти годам: это не шутки…

Годы изменили в нём многое. От кого-то Инсаров слышал мысль, которая тогда — ещё в почти беззаботной молодости — показалась ему странной, даже нелепой.

«Со временем все воспоминания становятся хорошими».

Э нет, это оказалось не глупостью. Год за годом память затеняла весь тот мрак, из которого следователь едва-едва выбрался: будь слабше духом — не ровен час, пустил бы себе пулю в висок. Незавидная судьба сестры, страшная смерть жены и сына. И всё то ужасное, что видел он по долгу службы.

Это не забывалось напрочь, но покрывалось какой-то дымкой, уходило на второй план. А перед глазами, под размеренно зачитываемые кем-то строки, проплывало всё больше хорошее. Инсаров даже слишком глубоко погрузился в размышления. Да и стихи, которые вновь читал вольноопределяющийся уланского (впрочем, давно уже гусарского) полка, тому способствовали.

— Сладкими винами кубок твой полнится, тщетно вождя ожидают в отряде; и завивает, как деве, невольница черных кудрей твоих длинные пряди…

Квартира постепенно пустела, но Инсаров совершенно не опасался, что нужный ему человек тоже уйдёт. Гумилёву передали, ради чего явился сюда совсем не характерный для поэтических салонов посетитель. И хоть поэт оказался каким-то образом связан с очень грязным, кровавым делом — Пётр Дмитриевич прекрасно понимал, что уклоняться от разговора тот не станет.

Ясное дело, что сам этот человек — знаменитый путешественник, выдающийся поэт, прекрасный военный — преступником являться едва ли может. В чём-то подобном следователь его почти не подозревал. Но это совершенно не означало, что предстоящий разговор сложится просто. Наверняка у Гумилёва есть тайны, которые он непременно попытается скрыть. Может, и не по злому умыслу, но Инсарову сведения необходимы. Так или иначе.

Других-то зацепок у следствия практически нет. Ох, сколь непросто найти кого-то в таком городе, как теперешний Петроград! Огромном, пёстром городе. Увы, но уже давно чрезвычайно сильно криминализированном. Инсаров превосходно помнил облавы 1910 года: тогда, после убийства солдата у Народного Дома, чаша терпения властей оказалась переполнена. Уличные банды травили собаками, как на настоящей охоте. Схватили самого Ваську Чёрного и многих других… Петербург порядочно очистили всего за несколько дней. Пусть грубой силой, с шумом и кровью, но очистили.

Тогда власти ещё были способны на что-то подобное. А что теперь? Два года прошло с собрания Международного союза криминалистов, и каковы же реальные плоды всего, что тогда обсуждалось — в присутствии и самого Инсарова, разумеется? Нет никаких результатов.

Петроград погружался в хаос. Конечно, прежде всего виновата в этом была война — а не Инсаров с его коллегами. Опытными или же молодыми — но талантливыми. Они-то делали всё, что могли, но увы: сама империя очевидно трещала по швам. Что уж тут говорить о правопорядке…

— …Пётр Дмитриевич?

Кажется, к нему обратились уже не в первый раз — но только теперь достучались. Инсаров встрепенулся.

— Да-да… простите. Я задумался. Позвольте представиться, Пётр Дми…

— Ах, давайте опустим. Мы ведь уже, можно сказать, знакомы?

Гумилёв улыбался. Он казался расслабленным,