Ночь шинигами - Кайли Ли Бейкер

* * *

КОНЕЦ XIX ВЕКА

ЛОНДОН, АНГЛИЯ

Легенды, что обо мне рассказывают, гласят примерно следующее.

Сначала ты увидишь, как через небо, словно сияющая комета сквозь туман, пронесется серебряная полоса.

Вслед за этим стрелки часов остановятся на полпути между секундами.

Мир погрузится в тишину, и в дверь твоей спальни трижды постучит жнец.

И неважно, откликнешься ты или нет, смерть войдет в комнату сквозь замочную скважину.

Жнец запустит руку в твое горло и вытащит душу, словно бесконечную веревку, из самой глубины, из нутра. Ты умрешь в мире, где не будет никого, кроме тебя, собирателя душ и немигающего взгляда его зеленых глаз.

Только, разумеется, городские легенды редко правдивы.

Этой ночью жатвы, когда я открыла окно спальни, человек, по душу которого я явилась, уже проснулся. Люди, особенно тяжелобольные, всегда чуют приближение одного из нас.

Я перемахнула через подоконник, волоча за собой длинный подол, и увидела, что мужчина на кровати смотрит на меня. Его можно было принять за мертвого, так неподвижно он лежал, однако при этом он неотрывно следил за каждым моим движением. Я повернулась захлопнуть окно, затем вытащила из кармана часы и сжала корпус из золота и серебра, замораживая время.

Все звуки за пределами маленькой комнаты стихли. Перестал биться в окно ветер, затих хруст шагов по укрытому снегом тротуару, умолк треск половиц под ногами жильцов этажом ниже. Больной неподвижно лежал под одеялами, словно уже ушел в небытие. Я пересекла комнату и прижала палец к его впалой щеке.

От холодного прикосновения застывшее время выпустило из зубов его глотку, и мужчина пришел в себя, очутившись со мной в бесконечной паузе между мгновениями. В нашем крохотном мире остались лишь его рваные выдохи и скрежещущие вдохи, влажное моргание лихорадочно блестящих глаз да подергивания рук и ног на жестких простынях.

– Ты пришла убить меня? – спросил умирающий.

По сути, нет. Время его смерти было записано в высших учетных книгах с самого дня рождения, и я никоим образом не мешала свершиться предначертанному. Не палач, но освободитель. Я не в силах извлечь душу, не готовую покинуть тело.

– Да, – ответила я, шагнув ближе.

Моя тень упала на кровать, погрузив его бледное лицо в призрачную тьму.

Мужчина смежил веки и несколько раз хрипло вдохнул. Когда же снова посмотрел на меня, в уголках глаз у него показались слезы.

– Будет больно? – прошептал он.

Я выдержала паузу: пусть помучается от неизвестности. Не моргнула, не перевела дыхание, только смотрела сверху вниз с непроницаемым выражением лица.

– Понятия не имею, – наконец ответила я. – Ни разу не умирала.

Он хотел услышать другое, но меня это не волновало. Спросил – я ответила. Зрачки мужчины расширились, превратившись в две зияющие черные пропасти, кости затряслись под тонким покровом кожи. Он потянулся ко мне дрожащей рукой. Я наблюдала за его потугами, но даже не попыталась помочь, лишь выудила из кармана маленький стеклянный флакон.

– Рай существует? – спросил мужчина, ухитрившись вцепиться хрупкими пальцами в край моего мерцающего серебром плаща. Я взглянула на его лихорадочно трясущуюся руку: посеревшая кожа туго обтянула кости. – Жнец, умоляю, ответь мне! Я попаду в рай?

Я усмехнулась. Больной перестал дрожать. То ли, затаив дыхание, ждал подтверждения, а может, застыл от ужаса при виде моей зловещей ухмылки у его смертного одра. Только и нравилось мне во всей церемонии, что этот взгляд, будто я нечто ужасное, потрясающее, способное порвать на клочки весь мир. Никто, кроме людей, не взирал на меня с таким благоговением.

Если честно, я не знала, куда отправляются души после освобождения. Высшие жнецы болтали о рае и аде, я же там никогда не бывала и подозревала, что этими байками они просто снимают с себя всякую ответственность. С тем же успехом можно толковать о Санта-Клаусе, единорогах или Боге. Но люди так страстно верили во все это, прямо как в то, что я являюсь с кометы и прохожу сквозь замочные скважины. Умирающий далеко не первым задавал подобные вопросы. Он решил, что я – сама смерть, а не одна из ее детей на посылках. Когда меня спрашивают, я всегда отвечаю.

– Рая нет, – сообщила я. Перекошенное лицо мужчины посерело, хватка ослабла. – И ада тоже нет, – добавила я. – Нет ничего, кроме смерти.

Текущие из его глаз слезы подтверждали: если рай и существует, я туда не попаду. Но мои учителя всегда говорили, что испорченные души, подобные моей, обречены гореть вечно, поэтому мелкая гадость погоды не сделает.

Мужчина стал выкликать имена, должно быть, людей из комнат по соседству, которые все равно не могли его услышать, пока время заморожено. Терпеть не могу нытье. Меня не трогают угрозы, посулы и ярость, но тоскливые мольбы просто иссушают изнутри. Кажется, каждое слово отчаяния оставляет на коже шрамы, видимые только мне. Я часами чешусь после подобных историй, а вопли потом настырно звенят в голове, не давая уснуть.

Я накинула цепочку часов на шею, как медальон, удостоверилась, что металл касается кожи, и принялась за работу.

Прижала лоб умирающего, не давая пошевелиться, и сунула ему в рот большой палец, разжимая челюсть. Мужчина задыхался и плакал, пока я просовывала руку глубоко в глотку. Нащупав размытые края его души, я ухватила ее и выдернула наружу.

Из губ мужчины выплыло облачко золотистого тумана, сверкающее яркими огоньками, которые двигались все одновременно, словно созвездия. Мне попадались души, сделанные из черной смолы и желчи, души из бледно-розовой сахарной ваты и даже такие, что взрывались фейерверком. Как и всякая человеческая жизнь, души уникальны и прекрасны лишь краткий миг, а затем рассыпаются прахом.

Душа бесцельно покружилась, пока я откупоривала сосуд, и стремительно просочилась внутрь, притягиваемая костяным стеклом. Как только я запечатала флакон, душа помутнела, посерела и опала на дно пеплом. Я вырезала на пробке перочинным ножиком цифру 7, так как это была моя седьмая жертва за ночь, сунула сосуд в мешочек, затянула шнурком и бросила в карман, где тот брякнулся на шесть предыдущих пузырьков.

Мертвец с отвалившейся челюстью лежал на постели, а на подушку продолжали течь слезы. Я закрыла ему рот и глаза, вознося предписанную молитву Анку, Отцу смерти, Королю жнецов[1].