Ромейский талисман - Андрей Астахов

Девушке с таинственным именем Ольга в память о незабываемой московской осени 1989 года

Я долго ждал, когда наступит этот день – двенадцатый день месяца просинца,[1]года 6499 от сотворения мира, или, от Рождения Христова, года 990. В это утро мне, смиренному иноку Константину, в язычестве Некрасу, исполнилось сто лет. Неведомо, за какие заслуги Господь даровал мне долгую жизнь, хотя и чудеса языческие сыграли в этом немалую роль – о том я поведаю дальше. Но сегодняшний день знаменателен для меня и по другой причине. Вчера я закончил повесть, которую писал с позапрошлогоднего Крещения изо дня в день. Ибо я последний из живущих, кто помнит времена славного князя Хельгера Вещего, победителя хазар, венгров и ромеев, и в своей повести я рассказываю о тех далеких днях. Но не о Хельгере мой труд. Другой летописец опишет дела отважного и жестокого преемника Рюрика. Моя книга о той, которая стала первой женщиной, правившей этой землей, и первой святой, просиявшей в ней. Эта книга – об Ольге.

Много дней и ночей я провел с пером в руке, припоминая и описывая те удивительные, уму человеческому непостижимые события, которые мне пришлось пережить в те далекие дни, когда Ольга еще не была женой Ингвара, полагаемого всеми за сына Рюрика великого князя киевского, а всего лишь простой девушкой из псковской земли. По совести сказать, неведома мне была тогда тайна ее рождения. Теперь подошло время поведать о тех событиях миру. Хвала Господу, разум мой, несмотря на прожитые годы, сохранил свою ясность, и я могу ныне вспомнить все, что случилось в лето 905 от Рождества Христова, в то благословенное время, когда мне было всего пятнадцать лет от роду, а Ольге – шестнадцать. Вспомнить и перенести на листы харатьи, чтобы сохранилась правда, когда меня не станет.

Этой ночью я видел сон, который еще раз убедил меня, что я правильно поступил, решившись написать повесть о юности Ольги. Приснилось мне, будто я снова оказался в своей родной деревне Выбуты близ Пскова и стою на берегу речки, которая впадает в реку Великую и которую мы называли Змейкой. И недалече от меня – узкий деревянный мостик, под которым мы в детстве любили прятаться и в сыром полумраке рассказывать друг другу дивные истории о мавках и лесных духах. И будто бы на дворе лето, и согретые солнцем луга по берегам Змейки пестреют цветами, и птицы поют в ракитнике так весело и звонко, что хочется петь вместе с ними. И вижу я, как по противоположному берегу Змейки бежит девушка в холщовой тунике, босая, с распущенными волосами, светлыми и мягкими, будто трепаный лен. Стройная, тоненькая, загорелая. И глаза у нее не голубые, не серые, как у прочих девушек в нашей деревне, но медово-золотистые, янтарные, будто сам Ярила живет в них.

– Некрасушка! – Она смеется и машет мне рукой. – Некрасушка!

– Олюшка! – кричу я ей в ответ, и на душе у меня внезапно становится легко и хорошо. – Хорошая моя! Как же давно я тебя не видал!

– Ой, давно! – Она снова смеется, всплеснув руками, смотрит на меня ласково и нежно. – А ты так изменился, тебя и не узнать!

– Зато ты все та же. Поверить в то дивно, какая была, такая и осталась. Ты ли это?

– Вбыль[2]я, – смеется она, и ее звонкий смех разносится над лугом, сливаясь с птичьим пением. – Хороша ли?

– Как хороша! Я ведь до сих пор только тебя люблю.

– Я знаю. Некрасушка, хороший мой, я ведь скучаю без тебя…

Я со слезами на глазах бегу к мостику, чтобы перейти на другую сторону речки, чтобы прижать к груди свою ненаглядную и заглянуть в ее удивительные глаза, искрящиеся солнечным огнем, но только исчезает мой золотой летний сон, и я просыпаюсь, и вижу свою келью, теплый огонек лампадки под святыми иконами и маленькое окошко, за которым чернеет студеная зимняя ночь. Я снова остаюсь наедине со своей старостью, недугами и воспоминаниями.

Знаю я, что сон сей – вещий. Уже немного мне осталось ждать, скоро раб Божий Константин окончит свое земное поприще, пройдет по Калинову мосту и встретится с той, кого любил все эти долгие годы, чтобы уже никогда не разлучаться. Вместе с Ольгой я принял веру в Иисуса Христа, а как почила она двадцать и один год тому назад, ушел от мирской суеты в эту обитель, первую в этой земле, и стал иноком Константином. Есть ли в моей любви что-нибудь греховное? Того не знаю. Может статься, придется мне ответить за нее перед Господом в Судный день. Не в любви моя вина, а в том, что до сего дня, верный когда-то принятой клятве, никому не рассказал я об этой любви.

Сегодня после заутрени за моей повестью придет отец-игумен. Чаю, что не по своей воле поручил мне преподобный написать эту книгу, что это повеление от самого князя киевского Владимира, внука Ольгиного. Хочет князь, чтобы явилось миру житие первой русской святой, такое же, какие о своих святых подвижниках и угодниках пишут греки. Нужно ли знать князю о моей любви к той, кого должно почитать не только как жену княжеской крови, но и как святую? И без того боюсь я, что описанное мною может рассердить отца-игумена, и тогда мой труд окажется пустой тратой времени – строки мои смоют с пергамента, и погибнет книга, созданная иноком Константином для будущего читателя. Но и таиться дольше не могу – тяжело уходить в Царствие Божие, не рассказав правды. Ведь книга эта – моя исповедь. Ибо придут после меня летописцы, искушенные в словесном деле, опишут в своих трудах великие дела, совершенные княгиней Ольгой, расскажут о том, как она по смерти мужа своего правила Киевской землей и, по обыкновению всех сочинителей, приврут немало ради красного словца. Но кто поведает об испытаниях, которые прошла девушка из псковской деревни прежде чем стать правительницей Русской земли? И кто вспомнит о тех, кто в те дни был рядом с ней и со мной – о Давиде-армянине, о Владе Вороне, о Ворше, об Ивке? Моя книга и о них тоже. Их давно уже нет, а я еще жив, стало быть, мой это долг напомнить о них. Я был рядом с ними в те дни, видел все своими глазами. Может, для того Господь и одарил меня долголетием, чтобы сумел я сохранить для потомков наших эту повесть.

Сказ о юности великой княгини Ольги.

Историю о великих испытаниях и подвигах.

Повесть о моей единственной любви. Ибо проходят день и ночь, и год проходит за годом, рождаются и гибнут царства, и даже письмена, высеченные в камне, стираются Временем. Только любовь живет вечно. Пусть она продолжает жить в правдивых строках моего повествования.

Солнце начало клониться к закату, когда одиннадцать всадников выехали на вершину плоского глинистого холма. С этой точки безжизненная сожженная солнцем степь с возвышающимися над ней курганами просматривалась до самого горизонта. Отсюда тропа вела вниз, по заросшему ковылем склону к входу в ущелье, узкому, как горло дракона. Эзер-эльтебер[3]ощутил, как холодок пробежал по его спине. Цель восьмидневного пути по безжизненной степи была перед ними, но это не радовало – пугало. Он тщательно скрывал свой страх, но самому себе не солжешь. Он боялся того, что ожидало его в этой долине, и на то у Эзер-эльтебера были причины.