Светская дурь - Бен Элтон

Посвящается Софи

Меня зовут Томми Хансен, и я алкоголик. Молодой человек поднялся с одного из серых пластиковых стульев, стоящих в круг, и теперь, заявив таким образом о себе, обводил взглядом выжидающие лица собравшихся. Атмосфера в маленьком церковном помещении, которая до этого была спокойно-уважительной, внезапно накалилась.

– Но, разумеется, вы это знаете.

Знаменитая улыбка. Щенячьи глаза. Жизнерадостный, хитрый, подкупающий аккрингтонский акцент, лишь слегка американизированный.

– Да, мы с вами алкоголики, ребята. Именно поэтому мы здесь. АА – Анонимные Алконавты – как я это называю. Зачем отрицать очевидное, мать его? Но мы должны пройти через эти страдания. Должны все сделать правильно. Это ведь так положено? Покаяться, помолиться о душевном спокойствии, слопать пару печенюшек и помыть за собой чашки.

Среди собравшихся не было ни одной женщины, которая бы не вымыла за Томми чашку. Более того, возможно, некоторые мужчины тоже бы не отказались от этого, но все пытались сосредоточиться, в конце концов, по идее это анонимная встреча.

– Итак, как я уже сказал, меня зовут Томми Хансен и я алкоголик Вдобавок я еще и наркоман, но это я говорю на встречах наркоманов. Прикиньте, у меня весь день занят! Весь день я говорю о том, какой я глупый, испорченный, самовлюбленный ублюдок. К вечернему чаю у меня уже башка трещит. Мне нужно бухнуть и занюхать пару дорожек.

Не поймите меня превратно. Я люблю эти встречи, чесслово. Только ими и живу. Как и все мы, зануды, говорить о себе, настаивать, сгущать краски. Больше ведь нам ничего не осталось, верно?

Короче, я расскажу вам о том вечере – знаменитом вечере Британских Наград, потому что сомневаюсь, что человек в состоянии выпить больше, чем я в тот раз. Ну, в любом случае вы всё читали в газетах, так что я ничего нового вам не расскажу; разница в том, что я расскажу правду, а не то, что эти ублюдки напридумывали в своих писульках. Дело в том, что у меня в тот день сорвало крышу, поэтому я был вроде медведя-шатуна. Причину вы сами знаете, вы ведь все рецидивисты. Достаточно отказаться от пива – и ты теряешь устойчивость. Так что стоит только попробовать, как вырубаешься с три раза по пол-литра шанди.[1]Я в рот ничего не брал целый месяц, а это неслабое усилие, потому что я обожаю пропустить пинту, чесслово, но Элтон Джон сказал, что если он еще хоть раз увидит меня бухим, то врежет мне своей тиарой. Поэтому я старался как мог. Типа он ведь живая рок-легенда, так что приходится постараться.

Господи, но как же мне было тошно по трезвянке! Не было никакой возможности продолжать в том же духе. Вы знаете правила – нужно захотеть соскочить, а я не хотел. Ребята, вы чего? Это же Награды! Какой смысл быть трезвым на этих идиотских Наградах? Поверьте мне, у меня весь сортир увешан цацками, которые я получил там в свое время, и я знаю, что говорю: если ты не пьян, это дерьмо, а не вечер. Поганый, скучнейший вечер. Но если ты загудел и едва держишься на ногах, если ты в говнище и на взводе, тогда все великолепно. И когда я говорю о порошке – я знаю, о чем говорю. Потому что с порошка я не слезал, не забывайте. Ни в коем разе! От всего сразу не откажешься, говорю я вам, поэтому я был под кайфом еще до того, как начал бухать, обнюхался просто по самое не хочу. Но еще, блин, я хотел повыделыватъся. Бывают деньки, когда хочешь кокса, но бывает и такое, что хочешь напиться, и Награды – это вечер бухла, не сомневайтесь, или, по крайней мере, именно с него хочется начать. Если начнешь выделываться на Наградах, то вечер просто улет. Можно задирать всех поп-звезд подряд. Можно швырять кубики льда и булочки в надутых политиков, которые сидят там, притворяясь, что что-то понимают, и лыбятся телкам. Можно склеить пару танцовщиц и толкнуть охерительную речь, подпустив сарказма в духе Джона Леннона. В общем, можно делать, мать их, всё, что захочется. Можно отрываться, покуда фантазии хватит. Но на трезвую голову такого не сделать. В общем, если сдерживаешься, значит, крыша еще с тобой.

Так что пока я живу и дышу, сохрани меня господь когда-нибудь быть трезвым на Наградах. Именно поэтому, возвращаясь к настоящему моменту, учитывая то, что я, чесслово, соскочил и пришел на эту встречу поговорить с вами, ребята, я поклялся больше ни на одних Наградах не показываться. Прикиньте, в прошлом году я говорил то же самое!

Питер Педжет смотрел на свою жену. Она смотрела на него. За все годы своего брака они никогда не чувствовали такой прочной связи, никогда ощущение совместной жизни не было настолько полным, а союз – неразрывным. Они знали, что принятое только что решение навсегда изменит их жизни. И жизни их дочерей тоже. Что оно совершенно точно навлечет на Питера страшный гнев и покроет его презрением. Это будет стоить ему поста ответсека парламентской фракции и – почти неизбежно – самого места в парламенте на предстоящих выборах. Путь, который он выбрал, вел его прямо к профессиональному краху.

– Ты должен это сделать, Пит. Я горжусь тобой. Правда очень горжусь. И девочки, когда узнают, тоже будут гордиться тобой.

– Да, конечно. Эй, девочки, ваш папочка скоро окажется безработным на веки вечные во имя безнадежного принципа.

– Они не будут так на это смотреть, и ты это знаешь.

– Нет. Наверное, нет. Они хорошие девочки. Конечно, жутко самоуверенные особы и зазнайки, но глубоко внутри очень хорошие.

– Самоуверенность у них в генах, Питер. Конечно, с твоей стороны. Именно поэтому большая часть партии настолько тебя ненавидит.

Это была правда. Питер действительно был слишком самоуверенным, чтобы преуспеть в партии, а может быть, он просто не умел этого скрывать. Уверенность в себе – хорошая штука в политике, когда умеешь прикинуться глупым. Питер никогда этого не умел. Он страстно верил в свои политические идеалы и защищал их с силой и умом, которые просто обязаны были вызвать отвращение у менее одаренных и принципиальных коллег в тусклом мирке парламентской политики. Питер ворвался в парламент яркой двадцатишестилетней звездой, которая с годами неумолимо тускнела, пока он не превратился в того, кем и был сейчас: разменявшим пятый десяток неудачником. Несмотря на свой опыт и непоколебимую веру в свои принципы (или, возможно, как раз из-за них), ему не удалось пробраться на верх партии лейбористов. Намазанный маслом шест оказался слишком скользким, и его отличного покроя брюки, которые всех так раздражали, навечно прилипли к задней скамейке.

Анджела пересекла комнату и присела рядом с Питером на диван. Потом обняла его и положила голову на плечо.

– Если честно, – сказала она, – я думаю, они снимут тебя просто из-за того, что ты уже сделал. Я слышала, что в комнате отдыха есть календарь, на котором отмечают, сколько дней тебе осталось в партии.