Странное наследство - Виктория Джоунс

Оливия сидела возле небольшого камня, установленного мистером Берни Дугласом на могиле ее бабушки. Она сдерживалась изо всех сил, чтобы не разрыдаться в полный голос:

— Я уеду, и цветы на могиле засохнут без моего ухода! А ведь скоро зацветет твой любимый портулак — оранжевый и алый, анютины глазки, левкои… Моя дорогая бабушка, моя родная миссис Абигейл Гибсон, мне так не хватает тебя! Твоей любви и заботы!.. Я всегда буду молиться о спасении твоей души!.. Но почему… почему ты захотела, чтобы я покинула Райфл? Почему я не могу остаться здесь, в садовом домике доктора? Я могла бы помогать ему, так же, как когда-то это делала ты! Я обязательно справилась бы! А этот человек, которому ты меня поручила, — он же ненавидит меня… Я сойду с ума от его жестокости и грубости!

Девушка вынула из бокового кармана брюк медальон на тонкой золотой цепочке и, щелкнув замочком, открыла его. Это была эмалевая миниатюра с портретом матери. Она умерла, когда дочери исполнилось всего четыре с половиной года, и Оливия помнила ее очень смутно. В воспоминаниях сохранился неясный образ юной женщины, печальной и бледной, склонившейся над ее кроваткой. Красавица Эстер Гибсон так и не успела обвенчаться с мистером Фрэнком Смиттом, отцом Оливии. Девушка некоторое время разглядывала портрет, а затем спрятала его обратно в карман. На память о матери у нее не осталось ничего, кроме этой эмалевой миниатюры в медальоне, ее самой большой ценности, сохранившейся от тех времен, когда родители жили вместе.

— Бабушка, почему ты оставила меня одну?! Мне теперь так одиноко! Горько и одиноко, моя родная!.. Я так люблю тебя! А ты оставила меня с этим жестоким человеком…

Ответа не было, да Оливия и не ждала его. Бабушка умерла! Ушла навсегда! В этом слове было столько боли и безысходности, что девушка снова закрыла лицо руками и, едва сдерживая рыдания, уткнулась в колени, обтянутые брюками. Бабушка и внучка любили друг друга безоглядно и ревностно, как обычно любят друг друга члены неполной семьи. Не стеснялись говорить друг другу о своих чувствах и привязанности и не смущались проявления нежности друг к другу. Оттого чувство утраты было слишком болезненным и глубоким. Вряд ли кто другой сможет заполнить опустевшее место родного и близкого человека, заменить его заботу и ласку.

В кронах немногочисленных деревьев, кое-где видневшихся на скромном протестантском кладбище, зашелестел ветер. Над могилами взвилась оранжевая пыль и понеслась по узким, засыпанным гравием дорожкам. Редкие посетители кладбища сочувственно наблюдали за мальчиком, горестно склонившимся над свежей могилой. Миссис Абигейл знали почти все в городке. Много лет она проработала экономкой у доктора сэра Гэбриэла Пойнсетта и была для него не только усердной домоуправительницей, но и хорошей помощницей, потому что еще в молодости увлеклась изучением лекарственных растений, прочла много умных книг и старалась помочь больным, насколько могла.

За оградой, на подъездной дороге, раздался громкий цокот подков. Заржал конь, и послышался условленный свист. Девушка поднялась и стала неторопливо прощаться:

— Ну, вот и все, бабушка! Возможно, я никогда больше не приеду, чтобы навестить твое последнее пристанище! Но я знаю, что тебе сейчас покойно! Боль прошла!.. Моя милая, родная бабушка, на твою долю выпало столько страданий! Даже доктор сказал, что ты — мужественная женщина и ушла в вечность с молчаливым достоинством!.. Моя драгоценная бабушка, знай, что я навсегда сохраню светлые воспоминания о тебе! Я люблю тебя, миссис Абигейл Гибсон!

Снова раздался свист. Оливия вздрогнула и в досаде повела плечом, потом, вздохнув, вытерла лицо подолом широкой мужской рубахи, отряхнула с коленей прилипшие кусочки песчаной почвы и медленно зашагала по узкой, выложенной обтесанными камнями тропинке, по-мальчишечьи упрямо засунув руки в карманы, но по-девичьи печально опустив голову.

Оливия понимала, что уехать все равно придется. От отца, которого ей на людях приходилось называть дядей Фрэнком, давно не было никаких вестей. Он даже на похороны не приехал. Девушка привыкла не обижаться на него, но в такие минуты особенно остро ощущала свои одиночество и заброшенность. Оливия знала, что самое страшное в мире — быть никому не нужным человеком.

Теперь ей предстояло подчиниться последней воле покойной бабушки, хотя Оливию это совершенно не устраивало. Она даже обратилась к адвокату, чтобы опротестовать бабушкино завещание, но тот заявил, что оспорить последнюю волю покойной миссис Абигейл Гибсон никто не вправе. По крайней мере — до совершеннолетия Оливии.

Почувствовав, что жизнь покидает ее, миссис Абигейл Гибсон попросила доктора, чтобы он пригласил нотариуса. Мистер Джордж Линдберг явился незамедлительно. Вскоре было составлено завещание, в котором миссис Гибсон назначала опекуном своего единственного внука не его родного отца, а малознакомого человека — мистера Бернарда Дугласа, холостяка-мустангера, правда, основательного, серьезного и делового джентльмена. Нотариус, человек трезвого ума и крепких нервов, был несколько обескуражен подобным поворотом событий, но оспаривать последнюю волю миссис Гибсон не стал. Он пригласил в свидетели доктора, завещание было заверено, и Джордж Линдберг удалился, оставив в руках озадаченного Берни Дугласа документ, регламентирующий дальнейшую жизнь Оливера Гибсона.

Доктор по-прежнему каждый день наведывался в садовый домик и подбадривал больную, пророча ей скорое выздоровление. Миссис Абигейл Гибсон молча выслушивала его успокаивающие речи, читая свой приговор в его взгляде, и наконец заявила сэру Гэбриэлу Пойнсетту, что невыносимо устала от его милосердного, но лживого оптимизма. Доктор обиделся и больше не появлялся в домике умирающей женщины. Глаза покойной закрыл ее знакомый пансионер мистер Берни Дуглас. Он же нашел и женщин, подготовивших миссис Гибсон в последний земной путь.

Оглашение завещания произошло на третий день после похорон, и Оливия узнала, что после смерти бабушки должна отправиться на ранчо, которое присмотрел для покупки мустангер Берни Дуглас. Она была в растерянности, тем более, что молодой человек, считающий себя опекуном мальчишки, был полон решимости воспитать из неженки и баловня настоящего мужчину и впоследствии найти ему подходящую спутницу жизни. Очень злую шутку сыграла бабушкина предусмотрительность. Когда-то, много лет назад, они жили при публичном доме, где бабушка служила экономкой. Чтобы никто из посетителей не воспользовался беззащитностью ее миловидной внучки, она объявила всем, что рядом с ней растет внук, вот так Оливия и стала мальчиком. Ей покупали мальчишескую одежду и обувь, а игрушками для нее служили не нарядные куклы и их сказочные домики и гардеробы, а кинжалы, лук со стрелами, набор оружия, барабаны и лошадки на колесах. И даже наедине бабушка всегда называла девочку Оливером.

Честно говоря, Оливия не могла определить свое истинное отношение к Берни Дугласу. Стоило молодому человеку появиться в их домике, как Оливия почти забывала о своем облике мальчика-подростка и пыталась привлечь внимание мужественного мустангера. Когда же он отправлялся в салун, она допоздна просиживала возле окна, ожидая возвращения Берни, и если замечала его в обществе какой-нибудь девицы или дамы, то на следующий день за завтраком отпускала в его сторону колкости, порой совершенно забывая о приличном поведении и границах дозволенного обращения с человеком старше ее на полтора десятка лет. И никакие бабушкины нотации ничего не могли изменить — проходил день-другой, и все начиналось сначала.