Восхитительный куш - Полина Федорова

На Руси Голицыных столько, что при желании ими можно вымостить всю Тверскую. Они и в Сенате, и в Синоде, и в министрах, и при Дворе, а приедешь в какой‑нибудь Урюпинск, так и там непременно отыщется таковой. Но не поэтому не любил армейский майор Иван Федорович Тауберг Голицыных, а потому, что к сему славному роду принадлежал заносчивый шалопай и бонвиван Антон Голицын, предпочитавший, чтобы его называли Антуаном. И произошел у Тауберга необычный occasion, наделавший шуму на всю Москву, да что Москву! — пожалуй, на всю Россию…

5 октября 1815 года на квартире Василия Семеновича Огонь‑Догановского, что на Большой Дмитровке, шла крупная игра. В большой гостиной играли в банк. Метал, конечно, Василий Семенович, игрок по призванию, а потому чрезвычайно везучий и могущий в один присест выиграть тысяч сто, а то и более. А в одной из малых гостиных резались в штосе князь Антон Николаевич Голицын и находившийся в отпуску по ранению майор Иван Федорович Тауберг, из обрусевших остзейских немцев. Князь, следуя последней щегольской моде, был облачен в фиолетовый фрак с бархатным воротником, из‑под которого выглядывали аж два жилета — бархатный цветом а la Valliere, с золотыми цветочками, и белый, пикейный. Напротив него в зеленом с красным мундире Вологодского Конного полка расположился Тауберг, прозванный друзьями Тевтоном за скандинавскую белокурость, мощную стать крестоносца и потрясающую невозмутимость. Восемь пустых бутылок шампанского «Вдова Клико» указывали на то, что сии господа в крепком подпитии и что играют они весьма продолжительное время. А что игра идет крупная — о том свидетельствовала толпа зрителей вокруг них и кипа крупных ассигнаций возле армейского майора.

Голицын подрезал нетвердой рукой колоду, откинулся в креслах и вонзил взор в Ивана Федоровича. Как‑никак, на кону стояло имение, подаренное его предку еще великим князем Алексеем Михайловичем. Тауберг, усмехнувшись, перевернул колоду и стал медленно открывать свои карты. Вот показалась масть — трефы, а вот и…

— Плие, — выдохнула толпа вокруг игроков Голицын, смигнув, уставился на карты. Так и есть: две девятки. Антон Николаевич испустил тихий стон и закрыл ладонями лицо.

— Позвольте расписочку на именьице, князь, — с издевкой в голосе произнес Тауберг. Его обычно свинцового цвета глаза лучились голубизной, и случалось сие лишь в двух случаях: когда ярко светило солнце и когда Иван Федорович был во хмелю.

Голицын отнял руки от лица и зло посмотрел на майора.

— Извольте.

Перо и чернила стояли на отдельном столике. Кто‑то услужливо подал их князю.

— Я напишу расписку, а потом мы продолжим. Не так ли? — спросил Голицын, берясь за перо.

Тауберг неопределенно пожал плечами, налил себе полный бокал шампанского и выпил его одним махом. Глаза его приобрели совершенно прозрачный голубой цвет.

— Извольте, майор, — подал князь Таубергу расписку. — Итак, кто банкует?

— Никто, — спокойно ответил Иван Федорович. — Я не желаю более играть.

— Но вы должны дать мне возможность отыграться.

— Я вам ничего не должен, — сухо примолвил Тауберг.

— И все же я настаиваю…

— Да на здоровье.

— Ваш ответ граничите оскорблением, майор. Вы не на полковой вечеринке. Я ставлю на кон сто тысяч.

— У вас нет при себе денег, князь, а в долг я не играю.

За ломберным столом повисла тяжелая тишина. Князь Голицын хмурил черные брови и прожигал Тауберга взглядом. Иван Федорович, напротив, смотрел на Голицына безмятежно, и на губах его играла легкая насмешливая улыбка.

— Хорошо, майор, — произнес наконец князь, скрипнув зубами. — Есть у меня для вас один куш…

Проживал майор Тауберг в собственном доме на Малой Ордынке, что в Пятницкой части Земляного города, перешедшем к нему по наследству от покойной матушки. Усадебка была небольшой: одноэтажный деревянный дом в пять окон по фасаду с неизменным мезонином, крохотный яблоневый сад, цветочная клумба, флигелек — вот, собственно, и все. Чудом уцелев после нашествия наполеоновского, скромная обитель сия была весьма дорога сердцу Ивана Федоровича. Все здесь было обустроено по его желанию и разумению. И небольшая зальца‑гостиная, более похожая на диванную, и кабинет с солидным бюро красного дерева и коваными подставками для многочисленных курительных трубок. И библиотека с потрепанными томами Плутарха, Вергилия, Вольтера — увлечениями наивного отрочества и шаловливой юности. От немногочисленной прислуги требовал Иван Федорович только одного — чистоты и порядка, ибо каждая вещь в доме имела свое собственное, раз и навсегда установленное место.

Возможно, более всего Иван Тауберг любил этот дом за то, что он не менялся. Совсем рядом, за окнами, гремела война, пылала первопрестольная, но, когда Иван ступил на его крыльцо спустя год после освобождения Москвы, родные пенаты встретили его ласковым печным теплом, уютом старого вольтеровского кресла, привычным скрипом дверей и стоном ступенек. А в зеркалах с потускневшей амальгамой затаились, как в памяти, отражения прошлой жизни. Дом остался все тем же — островком неизменности и покоя в океане повергнутого в пучину войн и раздоров безумного мира.

Но сегодня безумие мира ворвалось и в эту тихую гавань. Иван не мог, да и не хотел понимать, что происходит вокруг. Тяжелыми шагами он спустился по лестнице и направился в кабинет, везде натыкаясь на следы чьего‑то враждебного присутствия. Сундуки, коробки, горластые девки и визгливые болонки уже порядочно ему осточертели. Вот сейчас он соберется с силами, прочистит стопочкой мозги и вышвырнет весь этот бедлам из своего дома, а потом завалится спать до завтрашнего утра. Составив сей нехитрый план будущей кампании, Тауберг решительно направился в кабинет, где в заветном шкафчике красного дерева стояло несколько штофов с наливкой.

Но, ступив за порог кабинета, он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Это был не его кабинет, это был будуар парижской кокотки! В нос ударил аромат пряных духов, вызвав приступ тошноты. Везде, где только глаз хватало, были разбросаны предметы дамского туалета: кружевные платочки, тяжелые восточные шали, шляпки и веера, а в подставке для трубок красовался зонтик‑омбрелька цвета слоновой кости. На столе — его столе! — грудой были навалены флаконы из хрусталя и фарфора разных размеров и цветов, по центру же совершенно бесстыдно задрав носочек расположилась бархатная туфелька, расшитая жемчужинами.

В остолбенении уставившись на сию метаморфозу, Тауберг не сразу обратил внимание на ширму, которая перегородила кабинет почти надвое. Из‑за ширмы раздался шорох, полотнища ее вздрогнули, и Ивану показалось, что изящные восточные аисты, вышитые на ней, высокомерно покосились в его сторону, будто удивляясь, что надо этому увальню в их изысканном мирке.