Тринадцатый час - Ричард Дейч

Вирджинии, лучшей моей подруге.

Я люблю тебя всем сердцем.

Нельзя убить время, не причинив вреда вечности.

Генри Дэвид Торо

Все мое состояние за мгновение жизни.

Королева Елизавета

Мне следовало бы стать часовщиком.

Альберт Эйнштейн

Вы не ошиблись, перевернув следующую страницу и обнаружив там главу 12.

Главы этой книги идут в обратном порядке, и именно так следует их читать — по причинам, которые станут ясны по ходу действия.

28 июля, 21:22

Темноволосый мужчина придвинул лежавший на столе экзотический, сделанный на заказ «кольт-миротворец» из отполированной бронзы с золотой отделкой. Револьвер с выложенной драгоценными камнями рукояткой из слоновой кости не походил на любое иное оружие девятнадцатого века; шестизарядный «кольт», изготовленный в 1872 году, затерялся во времени и истории, оставшись лишь в ходивших среди коллекционеров мифах.

Как и на многих лучших образцах оружия того времени, рукоятку и ствол длиной в семь с половиной дюймов украшала замысловатая гравировка. Она выглядела уникальной — тщательно выведенные изящным почерком религиозные тексты из Библии, Корана и Торы: «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель»[1]; «Всех вас соберут воедино в аду»; «Неси же гнев с собой»; «И будет тьма, осязаемая тьма»[2]; «Сражайся за Господне дело лишь с тем, кто борется с тобой».[3]Цитаты написаны по-английски, по-латыни и по-арабски, словно револьвер являлся оружием Господа, предназначенным для того, чтобы поразить грешника.

Изготовленный для Мурада V, тридцать седьмого султана Османской империи, револьвер предположительно исчез в 1876 году, когда его свергли после того, как он сошел с ума всего лишь после девяноста трех дней правления.

— Курок с самовзводом, — произнес сидевший за столом, взяв оружие рукой в перчатке. — Таких много не встретишь. Я бы даже осмелился утверждать, что он единственный в своем роде.

Итан Дэнс благоговейно, словно новорожденного ребенка, поднес револьвер к покрасневшим от недосыпа глазам, разглядывая его замысловатые детали и поглаживая золоченый металл облаченным в латекс пальцем. Наконец он снова положил револьвер на стол и полез в карман помятого синего спортивного пиджака.

— Похоже, к боеприпасам относились с не меньшей религиозной страстью. — Дэнс положил на стол пулю — серебряную, сорок пятого калибра. Ее оболочку тоже покрывала гравировка в виде изящной арабской вязи. — В барабане их оставалось пять. Не знаю, почему они серебряные — вряд ли по Стамбулу в 1876 году бегали оборотни. Хотя, опять-таки, револьвер делали для сумасшедшего.

Николас Куинн сидел напротив Дэнса, молча глядя на оружие. Он ощущал запах свежего масла на его деталях, едва заметный аромат остатков пороха в патроннике.

— Сколько может стоить такая штука? Пятьдесят, сто тысяч? — Дэнс снова взял револьвер и откинул барабан, вертя его, словно шериф со Среднего Запада. — Об этом оружии ходили только слухи, в течение ста тридцати лет не было никаких сведений о владельцах. Где вы его откопали? В антикварной лавке, на черном рынке, где-то еще?

Ник молчал. Голова у него шла кругом.

Открылась дверь, и в нее заглянул седой человек в синем костюме.

— Ты мне нужен на минуту, Дэнс.

Тот поднял руки.

— Я занят.

— Ничего не попишешь. Из-за этой авиакатастрофы нас тут осталось всего четверо — Шеннон, Манц и мы с тобой. Так что если не хочешь отправиться обратно на поле собирать ошметки женщин и детей — поднимай задницу.

Дэнс защелкнул барабан обратно, крутанул его для пущего эффекта и поднял револьвер, глядя вдоль ствола, будто целился в воображаемую мишень. Снова положив револьвер перед Куинном, он несколько мгновений смотрел на него, прежде чем взять со стола единственную серебряную пулю.

— Никуда не уходите, — сказал Дэнс, выходя и закрывая стальную дверь.

Николас наконец вздохнул — так, словно это был его первый вздох за три часа. Он делал все, что мог, чтобы сдержать эмоции, загнать случившееся в самый дальний уголок разума, зная, что иначе оно попросту сожрет его изнутри.

Он был одет в серо-голубую спортивную куртку, которую подарила ему Джулия две недели назад на тридцатидвухлетие. Свежеотглаженную, выглядевшую так, будто она только что вышла из рук портного. Надетую поверх светло-зеленой рубашки с коротким рукавом и джинсов — вполне обычная для него одежда в пятницу. Светлые волосы Ника нуждались в стрижке, что он обещал Джулии уже три недели. Его красивое лицо с решительными чертами не выражало никаких чувств — неоценимое качество в бизнесе и покере. Никто не мог прочитать по глазам, что на самом деле творится в его душе, за исключением Джулии, которая могла угадать все лишь по изгибу губ.

Николас окинул взглядом небольшое помещение, явно предназначенное для того, чтобы внушать находящимся в нем тревогу. Всю обстановку составляли металлический стол, покрытый зеленым пластиком, на котором лежал украшенный драгоценными камнями револьвер, четыре крайне неудобных тяжелых металлических стула, от сидения на которых через пятнадцать минут онемел зад, и висевшие возле двери белые часы в проволочной сетке, показывавшие около половины десятого. Стены были голыми, не считая большой белой доски, с угла которой свисали на потрепанном шнурке три цветных маркера. Противоположную стену занимало двустороннее зеркало, не только позволявшее наблюдать за происходящим любому, кто стоял с другой стороны, но и создававшее ощущение паранойи у каждого, кто сидел в комнате, думая о том, сколько людей наблюдают за ним, оценивая и осуждая еще до того, как будет предъявлено обвинение.

Сердце Ника сжалось от мучительной боли. Все в мире будто остановилось. Все чувства словно кто-то выжал досуха за те два часа, что прошли, прежде чем он оказался здесь, а в мыслях царило полное замешательство, сопровождавшееся множеством вопросов.

На долю секунды ему показалось, будто он ощущает присутствие Джулии, с потерей которой не мог примириться до сих пор.

Ник вернулся домой в три часа утра после четырехдневной деловой поездки, настолько измотанным, что даже не помнил, как лег в постель. Но зато хорошо помнил момент пробуждения.

Подняв веки, он обнаружил, что смотрит прямо в голубые глаза Джулии, полные любви. Она нежно целовала его, возвращая из крепко державшего мира сновидений в реальность.

На ней не было ничего, кроме футболки с Эриком Клэптоном[4], которая оставалась на ней лишь три секунды, после чего полетела на пол, обнажив безупречную фигуру. В тридцать один год она выглядела почти такой же стройной, как и в шестнадцать, с небольшой грудью и тугим животом с едва заметным намеком на пресс. Длинные гибкие ноги покрывал ровный загар. Ее предками были испанцы, ирландцы и шотландцы, и в лице чувствовалась классическая красота; высокие скулы и полные губы заставляли оборачиваться многих мужчин, когда она входила в комнату. Большие голубые глаза выглядели особенно привлекательно летом, когда кожа приобретала слегка золотистый оттенок, а на носу появлялись едва заметные веснушки.