Ворон и Голландка - Лаура Липман

Рядом с колыбелью техасской свободы висит знак, напоминающий посетителям о том, что скрытое ношение огнестрельного оружия здесь запрещено.

Она останавливается и рассматривает его, как какую-то новинку, хотя этому знаку уже несколько лет. «Не бери пушку в Аламо»[1], – напевает она, чтобы услышать, как это звучит вслух, и смеется, пугая мальчишку («Мама, эта тетя разговаривает сама с собой!»). «Не бери пушку в Аламо». Красивая фраза; впрочем, есть и получше. Она не станет записывать ее в один из своих блокнотов, куда попадают заголовки, обрывки стихов, всевозможные названия. Названия для групп, для песен. Имена детей, которых у нее никогда не будет. Названия мемуаров, которые она никогда не напишет, – хотя ее истории могут шокировать даже в нынешние искушенные времена. Опре[2] понадобилась бы по меньшей мере неделя, чтобы во всем этом разобраться.

Под ясным лазурным небом теснятся высокие строения, зрительно уменьшающие испанскую миссию[3]. Она прогуливается по саду, обращая внимание на каждое растение, каждую веточку, каждый знак. Здесь не нужно ничего менять. Она поднимает банку из-под сока и выбрасывает ее в мусор, аккуратно, как хранительница Аламо, одна из «Дочерей Республики Техас»[4]. Это место священно, и не только для Техаса. Это место священно для нее, для них. Она каждый раз приносит сюда один и тот же завтрак – два тако[5], кофе, «слоновье ухо»[6] и воскресную газету. Выпечка достается ей, а тако – ему, ее личному святому духу.

Именно он впервые привел ее сюда, хотя позднее стало понятно, что она вовсе не первая. Значительная разница. Как выяснилось, не стала она и последней. «Ты когда-нибудь завтракала в Аламо?» – спросил он ее тогда, в первое утро, когда они наконец оторвались друг от друга, расслабленные, с сияющими глазами; дешевые перламутровые бусинки порвавшегося ожерелья закатились под нее и вдавились в тело, усыпав его, как усыпали давнишнее белое платье. Когда все закончилось, она была изгнана из его жизни ни с чем, но с ней оставались слова: «завтрак в Аламо». Она знала, что они будут сводить с ума других, как когда-то свели с ума ее.

Она стала думать, как использовать приемы бывшего любовника и применить их против него.

Их одновременное появление здесь в один из воскресных дней было лишь вопросом времени. Она поймала его взгляд во внутреннем дворике и выдержала его. Молодая девушка, пришедшая с ним, пыталась понять, куда он смотрит, но он взял ее за руку и увел оттуда. Он до ужаса боялся публичных скандалов.

Зато она не боится. В этом ее преимущество. Он больше не осмеливался показываться здесь снова, и «Завтрак в Аламо» стал ее эксклюзивной собственностью. Ее почерком, ее профессиональным приемом. Повернуться к теплому телу, лежащему с ней воскресным утром, не открывая глаз, не открывая рта. «Эй, милый, ты когда-нибудь завтракал в Аламо?»

«Завтрак в Аламо». Отличное название для чего угодно – группы, книги, измены. Она включила его во все свои списки. Мир полон поэзии. Взять хотя бы меню: «Строганина горкой». Это может стать названием тома ее ненаписанных мемуаров. Ей когда-то нравился знак, висевший у «Тоннеля любви» в старом парке «Страна развлечений»: «Не дрейфь, жалкий трус!» Конечно, нужно было быть достаточно высоким, не ниже отметки на мерном шесте, на которую указывал ухмыляющийся эльф, стоявший у входа. Когда она доросла до отметки, «Страны развлечений» уже давно не было, а все имущество парка выставили на публичный аукцион. Прощай, жалкий трус. И прощай, эльф, самодовольный сукин сын с мерным шестом, насмехающийся над теми, кто не дотянул до пяти футов.

Она находила вдохновение в заголовках на газетных стендах еще в то время, когда дешевый король таблоидов только выкупил одно из местных изданий. «МАЛЬЧИКА ИЗ КАНАЛИЗАЦИИ ДО СИХ ПОР НЕ НАШЛИ». «РАНЕНАЯ БЕРЕМЕННАЯ КОШКА БОРЕТСЯ ЗА ЖИЗНЬ». «С ПСОМ-ТОКСИКОМАНОМ ВСЕ ХОРОШО». «МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В БОЛЬШОЙ БЕДЕ». «СЛОВА ШКОЛЬНОГО ХУЛИГАНА: “ДАВАЙТЕ ИЗНАСИЛУЕМ МАМУ КРИСТИ”». «10000 НОГТЕЙ С НОГ ПОМОГАЮТ В БОРЬБЕ С РАКОМ». Все это тоже попало в ее блокнот.

Они составляли списки и вместе, это был ее ответный дар. Неожиданная мысль: а вдруг он тоже украл что-то, как она украла «Завтрак в Аламо»? Ведет ли он такой же блокнот, чтобы впечатлять новых девушек музыкой повседневной жизни? Нет, он не стал бы составлять списки, это очевидно. Потому что он лучше ее. Поэтому она до сих пор его любит. И до сих пор ненавидит.

Она неспешно читает газету и жует «слоновье ухо», смакуя и то и другое. Светскую хронику, как всегда, оставляет напоследок. На этой неделе та выглядит скудновато, почти ничего интересного. Совсем скоро начнутся осенние вечеринки, и все изменится. Рубрика будет заполняться начиная с Хеллоуина – и особенно во время дурацкого Дня всех усопших[7]. Когда-то там и о ней писали.

Она закрывает глаза, наслаждаясь солнцем, ослабляющим теперь хватку, которой сжимало город все лето. Хорошо. Хорошо просто быть одной. Несколько дней назад недостатки ее последнего мужчины вдруг всплыли наружу, и каждая мелочь постепенно выползла на свет, как изображение в проявочной ванне. Поры на лице слишком велики, глаза не того оттенка, галстук слишком широкий. Недостаточно высок. Все они недостаточно высоки. Еще один список, который нужно иметь в виду, – каталог дефектов, всегда начинающийся и заканчивающийся одним и тем же: не он.

Но для того чтобы позавтракать в Аламо, компания необязательна. В одиночку даже лучше. Она сидит в саду. Ей не нравятся окружающие строения – ряд бараков, сувенирный магазин с высоким потолком, где ей однажды приглянулась бело-голубая посуда. Холодные, как склепы, стынущие от ужаса хранимых воспоминаний. Места тоже имеют память. Но здесь, в саду, под жарким исцеляющим солнцем земля позабыла всю кровь, которую впитала. И она хочет забыть. И хочет помнить. «Мамочка, проснись! Мамочка, проснись!»