Пророчество Корана - Хесус Маэсо де ла Торре

И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному. Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых: с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот.

Откровение, 21: 10-13

Рассвет едва брезжил, когда послышался конский топот.

Топот затих у речного тростника, всадник приподнялся в стременах, оглянулся, желая удостовериться, что никого нет. Кругом натянутой струной стояла тишина, затем послышался короткий всплеск, будто удар веслом по воде. Перестук копыт возобновился, и неясный силуэт исчез в размытом сумраке раннего утра.

Двое путников, спавших в густой траве, проснулись в тревоге, но вокруг снова слышалось лишь фырканье пасшихся на лугу вьючных животных и кваканье лягушек. Они бежали от чумы и скопления людей в пораженных Палермо, Кантабрии и Провансе, боясь, что Бог дозволит «черной смерти» проникнуть и опустошить районы Арагона и Кастилии. Привыкшие к разным перипетиям на своем долгом пути, они обеспокоились этим рассветным явлением всадника.

Тот, что постарше, поднялся, побуждаемый непреодолимым любопытством, прихватил кривой нож и направился в сторону, где останавливался неизвестный. Его товарищ тем временем ворочался под накидкой, словно сонный червь. Осторожные шаги привели первого к месту, где в едва различимых тенях рассвета был виден какой-то мешок, медленно погружавшийся в густую тину заболоченной речной заводи. Человек пристально вглядывался, затем вздрогнул, издав возглас изумления:

— Будь я проклят, если это не ребенок!

Он подтянул к себе мешок, развязал узел, и перед его глазами появилось тщедушное и окровавленное тельце новорожденного существа, завернутого в белотканый капот, источавший ужасный запах.

— Святой Боже, — выдохнул он, показывая трупик подошедшему спутнику.

Тот внимательно осмотрел отросток на месте пупочка и тоже ужаснулся варварству произошедшего. Тронул приоткрытый ротик, из которого торчал в сторону черный язычок.

— Ребенка извлекли из чрева матери до того, как взошла луна, — негодуя, констатировал он. — А накидка мне кажется знакомой.

— Монахини ордена цистерцианцев[1], — пояснил тот, что постарше. — Я полжизни провел в монастырях и знаю этот покрой. Обитель Святого Бернарда, это уж точно.

Юноша медленным движением прикрыл трупик, чувствуя прилив отчаяния.

— Даже в монастырях уже не найдешь милосердия, — проговорил он с тоской.

— Да еще некоторые из них превратились в бордели для благородных господ, где блуд обычное дело, — откликнулся старик. — Надо ее похоронить, чтобы зверям не досталась. Уверен, что малышку даже не причастили, а мертворожденное создание навлекает беду.

— Варварство и жестокосердие царят и в здешних королевствах, — проговорил его спутник. — Запрягай коня, в городе скоро открывают ворота.

* * *

Наконец установилась сухая погода, воздух наполнился ароматами весны, хотя день намечался серый, с легкими бронзовыми солнечными тонами, оттененными пурпуром. Молчаливые путешественники, чье настроение было изрядно подпорчено, перевалили через холмы и влились в вереницу людей, направлявшихся к городу, который стряхивал с себя ночную сонливость, там и сям пуская первые печные дымы. Старик на козлах управлял видавшей виды повозкой, в которой висели сумки с ланцетами для операций и пускания крови, с сосудами для снадобий, мазей и пластырей, а его напарник трусил следом на неповоротливом и своенравном муле.

Еще издалека послышался скрип открываемых настежь городских ворот; путники миновали вереницу бредущих слепцов, подбадривавших себя краткими молитвами, и задержались на холме Санта-Хуста. Внизу сверкала Севилья, давняя цель их устремлений. Город стоял под охраной розоватых башен, словно плодовитая самка, окруженная упитанными отпрысками.

Остались позади нелегкие переходы, блуждания, всевозможные лишения — и вот, наконец, их взорам предстал город, паривший над тихими водами Гвадалквивира. Усталые взоры путешественников услаждали изящные постройки, пригородные сады с пальмами, миртами и цветущими лимонами. Меж отводных каналов высился целый бастион минаретов превращенной в кафедральный собор мечети, и пять ее сферических куполов с полумесяцем, а еще Золотая Башня Бурх ад-Джахаб, чьи тронутые рассветными бликами изразцы казались зеркальными.

Взгляд молодого путника, выглядевшего совсем юным, хотя ему было давно за двадцать, потеплел от чарующего и умиротворенного облика города, открывшегося перед ними. Закрыв глаза, он полной грудью вдыхал новые запахи, затем откинул капюшон из зеленого фетра, и миру явился орлиный нос над густыми усами, тщательно подстриженная острая бородка и короткая каштановая грива, окаймлявшая смуглое мужественное лицо. Глаза путника лучились доброжелательностью. Он умел вести себя как кабальеро, хотя находились люди, которые презирали его профессию целителя.

— Нутром чую, Фарфан, кончатся здесь наши передряги и дела пойдут в гору. А если еще и Всевышний поможет, жизнь повернется к нам самой благодатной стороной, — обратился молодой спутник к своему товарищу, коренастому старику, морщинистому и седовласому, который глядел на него из-под густых бровей.

— Ну да, вся наша жизнь только и состоит в том, чтобы колесить на нашей повозке туда-сюда, лечить карбункулы и понос да вкушать дрожжевой хлеб с копченым мясом, так что мне все равно, где пустить корни — здесь, в Сарагосе или в Толедо. Такую судьбу — уж не счесть ли высоким подвижничеством, — последовал иронический ответ.

— Все сущее не очень-то балует людей, что да то да. Но такова реальность — и смех, и слезы требуют своей лепты, — заулыбался в ответ молодой человек, пришпоривая мула.

Позади остались буйно цветущие сады, взгляд старого Фарфана следил за стаей ворон, низко пролетавшей над городскими укреплениями.

— Вот и это мне не нравится, — нахмурил он брови. — Эти птицы — предвестники беды.

Они миновали толпу поденщиков на акведуке у башни Кармоны, одной из четырнадцати башен, возвышавшихся над крепостными стенами, и вошли в город, раскошелившись на один мараведи[2]по требованию угрюмого стражника, который проверял, нет ли прокаженных в толпе калек или какого-нибудь гранадского мавра, затесавшегося среди вьючных животных. Для вновь прибывших окунуться в будничную суету такого большого и богатого города, как Севилья, было, конечно, в диковинку.