Обреченные - Лорен Кейт

Элизабет, Ирди, Энн и Вику. Мне так повезло, что у меня есть вы.

Мое крыло с твоим сращу,

Пусть скорбь моя рождает взлет крутой!

Джордж Герберт "Пасхальные крылья" (Перевод Д. Щедровицкого)

Дэниел смотрел вдаль, на залив. Неспокойная вода облизывала гальку под ногами; побережье Саусалито окутывал густой серый туман. Столь же серыми были и глаза юноши, он мог поручиться, что в них не осталось ни одной лиловой искорки — ведь его радость была так далеко.

Он съежился под резким порывом морского ветра и плотнее запахнул черный плащ, хоть и сознавал, что проку с того немного. Во время охоты он всегда мерз.

Ничто, кроме нее, не могло бы согреть его сегодня — а до нее ему не дотянуться. Дэниел представлял, как его губы прижимаются к ее макушке, как идеально подходят к ней, словно для них там самое место. Воображал, как сжимает ее в объятиях, как склоняется поцеловать ее шею. Но все же хорошо, что Люс не может сейчас оказаться здесь. Увиденное только испугало бы ее.

За его спиной рев морских львов, разлегшихся вдоль южного берега острова Анджел, вторил его чувствам — надрывно одинокий и никому не слышный.

Никому, кроме Кэма.

Тот присел на корточки перед Дэниелом, приматывая заржавленную якорную цепь к разбухшему от воды телу у их ног. Даже занятый таким зловещим делом, Кэм выглядел превосходно. Его зеленые глаза искрились; коротко подстриженные черные вихры блестели. В дни перемирия щеки ангелов всегда окрашивал румянец, волосы сияли здоровьем, и даже безупречные мускулистые тела еще больше подтягивались. Перемирия сказывались на них так же, как на людях — отдых на взморье.

Поэтому пусть даже в глубине души Дэниел страдал всякий раз, когда ему приходилось обрывать человеческую жизнь, для всех остальных он выглядел так, словно вернулся после недели на Гавайях, — расслабленным, отдохнувшим, загорелым.

— В этом весь Дэниел, — затянув очередной затейливый узел, заметил Кэм. — Всегда отходит в сторону и оставляет мне всю грязную работенку.

— О чем ты говоришь? Это я его прикончил.

Дэниел окинул взглядом мертвеца: жесткие седоватые волосы, налипшие на бледный лоб, грубые кисти с шишковатыми пальцами, дешевые резиновые галоши, темно-красная дыра в груди. Ему снова стало холодно. Если бы, обеспечивая безопасность Люс, можно было обойтись без убийств, он никогда не поднял бы оружие вновь. Никогда не ввязался бы в очередную битву.

И почему-то убийство этого человека казалось не вполне правильным. Более того, Дэниела не оставляло смутное, беспокоящее ощущение, будто что-то было неверно в корне.

— Приканчивать их как раз забавно, — проворчал Кэм, обведя веревку вокруг груди мертвеца и затянув ее у того под мышками. — Грязная работа — это отправлять их в море.

Дэниел так и не выпустил из руки окровавленный сук. Кэм посмеивался над его выбором оружия, но сам он не видел разницы, чем воспользоваться. Убить он мог чем угодно.

— Поторопись, — буркнул Дэниел — его мутило от явного удовольствия, которое Кэм находил в кровопролитии. — Ты тратишь время попусту. Начинается отлив.

— А если мы не сделаем это как положено, завтрашний прилив вынесет убийцу прямо сюда, на берег. Ты слишком импульсивный, Дэниел, и всегда таким был. Ты вообще когда-нибудь думаешь дальше, чем на шаг вперед?

Дэниел скрестил руки на груди и вернулся взглядом к белым гребешкам волн. Экскурсионный катамаран от причала Сан-Франциско скользил в их сторону. Некогда один вид этого суденышка мог пробудить целый поток воспоминаний. О тысяче счастливых путешествий, в которые он отправлялся вместе с Люс через тысячу морей протяженностью в жизнь. Но теперь — теперь, когда она могла умереть и не вернуться… Все в этой ее жизни было по-другому, и новых перерождений больше не будет. И Дэниел всегда знал, что она ничего не помнила о прошлых жизнях. Это последняя попытка. Для них обоих. Более того, для всех и каждого. Так что это ее, а не его воспоминания имели значение, и это ей придется узнать еще много пугающих истин, если она надеется выжить. При одной мысли о том, что еще предстоит выяснить Люс, он ощутил, как напряглось все тело.

Кэм ошибается, если считает, что он не думает о будущем.

— Ты знаешь, почему я все еще здесь, — напомнил Дэниел, — Нам нужно поговорить о ней.

— Я и говорил, — рассмеялся его собеседник.

С ворчанием он взвалил мокрый труп себе на плечо. Одежда мертвеца сбилась под витками намотанной Кэмом веревки. Тяжелый якорь оказался на окровавленной груди.

— А этот был довольно жилистый, не находишь? — заметил Кэм, — Даже обидно, что старшие не наняли вместо меня более опытного убийцу.

Затем, как будто толкая ядро на Олимпийских играх, он согнул ноги в коленях, для разгона трижды крутанулся вокруг своей оси и зашвырнул труп прочь, за сотню футов от берега.

Несколько долгих мгновений мертвец летел над заливом. Затем тяжесть якоря потянула его вниз, все ниже и ниже. С шумным плеском он обрушился в глубокую зеленовато-голубую воду. И мгновенно скрылся из виду под поверхностью.

Кэм отряхнул руки.

— Думаю, я только что побил мировой рекорд.

У Дэниела с Кэмом нашлось бы немало общего.

Но Кэм сильнее его, он демон и оттого способен не сожалеть о чудовищных поступках. Дэниела же терзало раскаяние. А прямо сейчас вдобавок еще и любовь.

— Ты слишком легко относишься к человеческой смерти, — отрезал он.

— Этот парень ее заслуживал, — отмахнулся Кэм. — Ты что, действительно не находишь во всем этом ничего забавного?

— Для меня это не игра, — огрызнулся вышедший из себя Дэниел.

— Вот именно поэтому ты и проиграешь.

Дэниел сгреб Кэма за ворот серо-стального плаща, подумывая, не зашвырнуть ли его в воду точно так же, как сам демон только что обошелся с телом убийцы.

На солнце набежало облако, омрачив тенью их лица.

— Полегче, — бросил Кэм, силой отводя руки Дэниела прочь, — У тебя полно врагов, Дэниел, но сейчас я не вхожу в их число. Помни о перемирии.

— То еще перемирие, — проворчал Дэниел. — Восемнадцать дней, пока ее будут пытаться убить другие.

— Восемнадцать дней, пока мы с тобой будем от них избавляться, — поправил Кэм.

По обычаю ангелов перемирие длилось восемнадцать дней. На небесах восемнадцать считается наиболее счастливым, даже божественным числом: жизнеутверждающая сумма двух семерок (архангелов и главных добродетелей), уравновешенная напоминанием о четырех всадниках Апокалипсиса. В некоторых языках смертных восемнадцать стало обозначать саму жизнь — хотя в данном случае, для Люс, оно с тем же успехом могло подразумевать и смерть.